Конструктор Шпагин

Опять нудная, трясучая дорога. Опять тоска… Антип пытался развлечь солдат рассказами про японцев, про то, как был в плену. Показывал приемы «джиу-джитсу». Его слушали охотно, посмеивались. Он умел ввернуть меткое словечко, прибаутку, даже сыграть на ложках. Солдатам нравился его веселый нрав, и даже Егор, которого нестерпимо грызла тоска, как-то смягчался, веселел.

Но однажды, кажется в Минске, когда эшелон стоял на запасном пути, к вагону подошли две девочки.

— Дяденьки-солдатики, подайте Христа ради!

Обе они были в лохмотьях. Одна лет семи, а другая совсем маленькая.

Антип выпрыгнул из вагона, поднял меньшую на руки и, отыскав в кармане завалявшийся кусок сахару, вложил в худенькую ручку.

Девочка жадно засунула его в рот.

— Ах, жалость-то какая, — вздыхал Антип, — нечем вас угостить-побаловать.

— Нам бы хоть корочку.

— А мамка-то где у вас?

— Мамка в больнице, в тифу, — сказала старшая, — с бабушкой мы…

Зазвенел колокол.

— По ва-го-нам! — раздалась команда.

Антип опустил девочку, кинулся к вагону: — Дайте-ка мне мешок, ребята, да скорее!

Подали мешок. Антип быстро развязал его. Положил в подольчик маленькой горсть сухарей, а большой подал аккуратно завязанный в тряпицу кусок сала.

— Нате да бегите к бабушке. Только не торопитесь, глядите, чтобы вас машина не задавила. — И, понукаемый офицером, уже на ходу вскочил в вагон. Он забился в угол и притворился спящим. Ни днем, ни вечером от него не слышали шуток…

На одной большой станции эшелон остановился рядом с составом раненых. Солдаты заглядывали в окна, завешенные марлей, старались увидеть раненых, поговорить с ними. Санитары сердито махали руками, отгоняли от окон. Но вдруг отворилась дверь вагона и солдат в белье, с забинтованной рукой вышел и сел на ступеньку.

— Браточки, не скрутите ли цигарку?

— Сейчас, сейчас, мигом! — заторопился Антип. — У меня махорочка кременчугская. — Быстро свернув цигарку, он подал раненому. Закурили.

— В руку раненный?

— Да уж руки-то нет, одна кость осталась.

— Что ты, как же это? — спросил молодой солдат.

— Благодарю бога, что голову унес!.. Ад видел кромешный… Ей-богу, не вру. Мы глыбко окопались — пули да и снаряды не берут, так германец по нас «чемоданами»…

— Ишь ты, значит, озверел?!.

— Это, братцы мои, такой снаряд «чемоданом» прозывается… Агромадный, как боров… Один не разорвался, так его на двух лошадях еле увезли. И вот как он этот «чемодан» запустит — тут тебе и братская могила! Солдат гибнет — страсть!..

— Ты сам что, тоже под «чемодан» попадал?

— А как же! Я в окопе сидел. Стреляли. Вдруг ж-ж-жжж — летит! Я голову-то нагнул, а руку не успел от приклада отдернуть, так ее будто топором — тюк, и готово!..

— А у нас, стало быть, нет таких «чемоданов»?

— И, где там, — раненый махнул здоровой рукой, — винтовок-то не на всех хватает. Целые дивизии в резерве стоят. Так и воюем. Мы их пульками да матюгом, а они нас «чемоданами». Ну да сами скоро увидите…

После встречи с ранеными из состава дезертировали еще несколько человек. Вагоны закрыли наглухо и до самого фронта солдат везли как арестантов.

4

Шпагин лежал на нарах и думал. Мысли были самые невеселые. Грызла тоска по дому, по родным… Вспоминалось пережитое, особенно детство. Картины минувшего представлялись так живо, словно все это было на днях.

На двенадцатом году жизни, когда Егор кончил приходское училище, отец Семен Венедиктович, которого в деревне звали «Веденеич», просмотрел похвальный лист и, бережно свернув его в трубочку, положил за икону.

— Ну, Егорша, молодцом! Кончил науки, теперь будем о делах думать…

Осенью, когда отмолотились, отец купил Егору новые лапти и объявил, что возьмет его в город на заработки. Матери было велено отрезать ему холста на портянки и дать теплые носки. Мать, хотя и ожидала этого известия со дня на день, все же растерялась: на лицо пала бледность, губы задрожали, из глаз покатились неудержимые слезы.

— Что ты, Веденеич, — запричитала она дрогнувшим голосом, — какой из него работник, ведь всего двенадцатый годок!..

— Ничего, ничего, мать, я меньше его в люди пошел, — пробасил отец, — небось не пропадет, со мной будет.

Егору давно хотелось увидеть город, и он поддакнул отцу;

— Я уж не маленький, маманя, на молотьбе целый уповод снопы подавал.

— То — то и оно… подрос парень — и нечего баклуши бить… а дома и без него пятеро ртов…

Мать притихла, ушла в горницу и там молча плакала, уткнув лицо в платок. Когда отлегло от сердца, засуетилась, стала готовить в дорогу харчи, штопать одежонку, сушить сухари…

Уложив в повозку немудреный инструмент, старенький войлок с лоскутным одеялом, мешок с сухарями и узелок с едой, по первому санному пути отец с товарищами и Егоркой выехали в город. Четверо односельчан отправились туда еще по теплу и поступили в плотницкую артель, работавшую по подряду на строительстве завода. Они-то и дали знать Семену Венедиктовичу, что работы довольно и чтобы он с товарищами поспешал, а то как бы подрядчик не нанял других.