КонтрЭволюция

Леша благодарно кивнул, еще отпил чая. Даже конфету наконец съел: проглотил быстро, как необходимое лекарство. Наташа обрадовалась, решила: уф, пронесло. Можно чуть-чуть расслабиться. Теперь нужно закрепить достигнутое, еще больше его успокоить, поболтать о какой-нибудь ерунде. Рассмешить постараться чем-нибудь, хотя у этих мальчишек с чувством юмора не очень… Привести его в нормальное состояние, прежде чем сдавать приемным родителям.

Наташа налила Леше еще чая. Плеснула и себе кипятка в чашку. Добавила заварки. Сказала радостно:

— «Три слона»!

Леша важно кивнул. Потом сказал задумчиво:

— Я вот что хотел вас, Наталья Андреевна, спросить: вы «Лолиту» читали?

Наташа поперхнулась чаем и долго кашляла. А Леша смотрел на нее странно, в упор; наверно, хотел вскочить и постучать ее по спине, но не решался.

2

Наташа «Лолиту» читала: в студенческие годы кто-то дал ей на ночь запретную книгу Набокова — истрепанное до предела нью-йоркское издание 1967 года. Утром книжку надо было вернуть смертельно боявшемуся доноса хозяину — ведь в СССР «Лолита» приравнивалась к порнографии, с соответствующим сроком лагерей, светившим распространителю. Поэтому в ее распоряжении было всего несколько сонных часов. Наталья читала по диагонали, пропуская абзацы, а то и целые страницы, и, может быть, поэтому не смогла полностью оценить изящества и образности языка. Но в итоге книга ей не понравилась, хотя было очевидно, что написана она большим мастером. Но при этом, показалось ей, мастер был лукав. Цинично придумал, как обратить свой талант в чистоган. Ну, и в славу тоже. Разработал скандальную, на грани допустимого, даже для свободного общества, тему. Прикрылся красивой и очень верной в основе своей идеей: всякая настоящая любовь, даже извращенная, если это любовь, а не просто похоть, подводит вплотную к соприкосновению с чем-то великим и вечным. А потому от нее сладко и горько щемит душу.

А в сухом остатке получилась библия педофила, хроника очень нездоровых отношений между стареющим мужиком и 12-летней нимфеткой. Отношения, которые, естественно, заканчиваются ужасно, даже трагически. И остается без ответа вопрос: как отличить любовь от болезненной одержимости? Впрочем, Наталья и сама не всегда могла уверенно ответить на него; ее собственный опыт мало помогал в этом отношении.

Не надо было обладать слишком сильным воображением, чтобы догадаться, какой смысл в сюжет «Лолиты» может вложить 12-летний мальчик, как легко ситуацию перевернуть, представить себе любовную связь взрослой тетки и подростка. Кстати, общество почему-то чаще готово закрывать глаза на такой поворот сюжета. Якобы в дворянских семьях когда-то считалось в порядке вещей, чтобы зрелые горничные просвещали юных барчуков. А в советское время дородные доярки — городских недотрог, приехавших на лето к бабушке в деревню. Но Наталья была не горничная и не доярка, а Леша — совсем не барчук. Да и старикам Григорьевым такая постановка вопроса вряд ли понравилась бы.

— Слушай, Леша, я-то «Лолиту» читала… хотя и не в восторге от нее, честно говоря… А вот ты — ты-то откуда про это книгу знаешь? — решительно спросила Наталья, глядя прямо в глаза юному поклоннику.

Леша пустился в долгий и сбивчивый рассказ. Суть: он посещает единственную в Рязани школу с усиленным изучением английского языка — благо она в каких-то 100 метрах от их дома на улице Урицкого. Такое везение. Но дедушка с бабушкой решили успех развить дальше. Их ближайшая подруга — преподавательница английского на пенсии. И она дает Алеше бесплатные уроки. В основном они занимаются чтением художественной литературы. Прочитали, например, The Catcher in the Rye, «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Классная книга! Он ее почти наизусть выучил. Кроме того, дедушка наладил для него радиоприемник, протянул вдоль потолка проволочную антенну. В результате на коротких волнах неплохо ловятся «Голос Америки» и Би-би-си на английском. И вот недавно англичане передавали длинную литературную дискуссию о творчестве Набокова. И двое — дяденька Роберт и тетенька по имени Люси — спорили о литературных достоинствах «Лолиты», ну и заодно сюжет довольно подробно пересказали. Так что он в курсе. Обязательно прочтет ее, как только получит такую возможность.

— Не знаю… мне не понравилось, — стояла на своем Наталья. — Больная какая-то тема…

— А мне очень понравилось, как забавно зовут главного героя — Хамберт Хамберт…

— По-русски вообще-то принято говорить Гумберт Гумберт. Набоков сам так решил…

— Ну пусть так… Гумберт даже лучше. Мне только кажется, что это имя больше подходит для совсем молодого человека. Моего возраста, например. Я даже стал иногда себя так называть. Ну что, Хамберт, то есть Гумберт Гумберт, опять не готов к контрольной по математике?

— Вот-вот, — почему-то обрадовалась Наталья. — И я так считаю! Мальчику такое имя подходит, а взрослому — совсем нет… В «Лолите» герой запутался, остался в мальчиках, тело у него выросло, а остальное — нет…

«Ой, зря я, наверно, эти разговоры веду, ни к чему хорошему это не приведет… А если он начнет меня дедушке и бабушке или дворовым друзьям цитировать, то и вовсе большие неприятности могут получиться», — спохватилась Наталья.

Подумала и замолчала. Молчал некоторое время и Леша. А потом сказал:

— А еще я себе говорю иногда: эх, ты, Гумберт Гумберт… опять ты Наталью Андреевну упустил, не выскочил вовремя на лестничную клетку, чтобы на нее посмотреть еще раз. Хоть краешком глаза. И день твой потерян, прожит бессмысленно.

Наташа оторопела. Совсем уже не знала, что и говорить дальше. Между тем Леша разошелся.

— Я знаю, что опоздал! — сказал он. — И это невозможно исправить! Мне никогда, никогда не быть вашим мужем и вашим возлюбленным… А ведь другой такой женщины нет и не будет!

— Ну что ты! — вскричала Наташа. — Конечно, будет! Посмотри на себя в зеркало: настоящий красавец растет. А какой яркий, талантливый, английским уже владеешь, и сколько еще языков выучишь. Ты будешь знаменит, богат и прекрасен, все девушки вокруг будут мечтать связать с тобой свою жизнь. Найдешь, найдешь еще и не таких, лучше, чем я! Дай только срок!

Но Леша упрямо качал головой, и выражение у него на лице было самое несчастное. «Хотя, казалось бы, после таких-то комплиментов вроде каждый должен был бы приободриться…» — думала Наташа. А вслух продолжала гнуть свою линию — про фантастические перспективы Алексея Григорьева.

Но тот не слушал. На бледных щеках вспыхнули два неестественно красных пятна.

«Наверно, он все-таки не очень здоров», — подумала Наташа. А Леша сказал:

— Красивей вас нет и не может быть никого. Не бывает. Я в кино Брижит Бардо видел, и Мэрилин Монро… Куда им до вас… а уж остальные, простые смертные… Смешно просто! Как только я вас увидел — меня будто током ударило. В голове помутилось. И кто-то внутри меня сказал: смотри и запоминай, это самая красивая женщина, какую тебе суждено встретить за всю твою жизнь. Смотри и запоминай — чтобы было что вспоминать потом. Вот я и любуюсь. Но как подумаю, что я опоздал, очень горько становится. Ведь родись я чуть раньше, и у меня был бы шанс.

Наталья сначала хотела ублажить мальчишку, сказать: ну, конечно, ну, разумеется, шанс реальнейший. Но остановила себя. Бог его знает, как это на него подействует. Наверно, надо, наоборот, его охладить. Тем более, что вся эта мизансцена начинала ее утомлять потихоньку. Хорошего понемножку. Ну, сколько можно.

Поэтому она нахмурилась и сказала:

— Слушай, Алеша! Мне, конечно, лестно это все слушать… Но ты начитанный маль… я хочу сказать, молодой человек… наверняка же знаешь, что такие случаи — влюбленности юношей в очень взрослых женщин — не редкость. И ничего хорошего из этого не выходит никогда, это раз. А во-вторых, и это главное, все эти влюбленности потом проходят, и, повзрослев, бывшие вьюноши вспоминают их со смехом: думают, надо же что со мной приключилось по молодости!

— Нет, мой случай совсем другой…

— Ах, мальчик, это тебе так кажется! Это бывает в таком возрасте!

Леша еще более заметно побледнел. Сказал, глядя в пол:

— Вы разговариваете со мной как с ребенком. Очень… пэтронайзинг.

— Что это ты на английский перешел? Будь добр, переведи, — сказала Наташа.

— Одним словом не переведешь. Это значит — снисходительно. Но еще с оттенком пренебрежения. И глубинного презрения.

— Ну что ты выдумываешь? Ну нет ни пренебрежения, ни тем более презрения. Никакого пэтронайзинга, клянусь! Есть просто взрослое понимание того, что ты меня придумал — это часто бывает у умных, талантливых и впечатлительных мальчиков…

Опять сорвались с языка эти проклятые «мальчики»!

Леша теперь просто побелел. Наталья испугалась, подумала: боже, сейчас он упадет в обморок! Но он вскочил и бросился к двери. Она попыталась его остановить, но не смогла, он вырвался, распахнул дверь и выскочил на лестничную площадку. Секунду поколебавшись, кинулся не вниз, домой, а наверх. Наталья бежала за ним.

— Леша, подожди, не обижайся, я неточно выразилась… — кричала она ему вслед. Впрочем, криком это назвать было трудно, все же она сдерживалась, не хотела, чтобы весь подъезд был в курсе происходящего. А потому непонятно было, слышал ли Леша обращенные к нему слова.

На пятом этаже он ловко, как кошка, взобрался по железной лестнице и исчез в чердачном люке. Наталья не рискнула последовать за ним.

«Да ладно… перебесится, поплачет… даже хорошо, если обидится, легче потом ему будет от этой мороки избавиться, — утешала себя Наталья, — да и я, в конце концов, не обязалась служить опекуншей при впечатлительных юнцах».

Но вернувшись, не могла никак настроиться на работу. Сердилась на себя. Надо было все-таки как-то тактичней…

Потом полночи пыталась писать бледное пятно с розовым, неровным вкраплением, но ничего толком не получалось. Долго ворочалась, не могла заснуть. Провалилась в сон только под утро. А ближе к полудню ее разбудил звонок в дверь. Это была бабушка Леши, Анастасия Георгиевна. «Наташа, Наташа, — кричала она с порога, — у нас беда: Леша пропал! Вам он вчера нигде не попадался?»

3

Терзание главное было: признаваться ли старикам Григорьевым? Вроде бы и порядочность, и здравый смысл диктовали: надо рассказать все, как было, ничего не утаивая. Беспощадно. Старики могут обвинить ее в ужасных вещах. Она в их глазах будет черствой, недоброй теткой, не проявившей человеческого участия к страданиям нежного юноши, может быть, не дай бог, даже погубившей его своим холодным равнодушием. И главная претензия, которая законно может — нет, даже должна быть предъявлена: почему не предупредила приемных родителей? Все это было бы крайне неприятно, но Наталью больше волновало другое: поможет ли ее откровенность найти Алешу? Наталья не знала ответа. Первая мысль была: утаивать разговоры с мальчиком подло. Но вторая: правильно ли это будет — выдать его тайну? Если он все-таки найдется (а Наталья на это, конечно, надеялась), это оскорбит его смертельно. Настолько, что от одного этого он может или снова сбежать, или что-нибудь похуже учинить.

В общем, Наталья решила избрать среднюю линию: рассказать, но не все. И на вопрос Анастасии Георгиевны ответила правду: что видела Лешу и даже зазвала его в гости — угощала его чаем с конфетами. О чем говорили? Да так, о том о сем. О литературе. О Би-би-си, о писателе Владимире Набокове. Наталья хотела еще добавить: о женской красоте. Но все же остановилась, опасаясь, что это насторожит Лешиных приемных родителей и наведет на ту самую тему, которой она хотела избежать.

Вообще-то Наталья терпеть не могла врать. Говорила совершенно искренне, что у нее слишком плохая память для этого. Что для человека, перенесшего частичную амнезию, это вообще смертельно опасно. А потому и старалась избегать вранья изо всех сил — по медицинским соображениям. В крайнем случае, чуть-чуть чего-то недоговаривала, вот как сейчас. Поэтому она сказала Анастасии Георгиевне почти правду: в общем, говорили об искусстве и красоте. «О красоте…» — недоуменно повторила та, и сердце у Наташи екнуло: неужели бабушка что-то почувствовала, что-то угадала? Но потом разговор пошел в другую сторону: как выглядел Алексей. Наташа опять же сказала правду: бледный был, она даже несколько встревожилась.

— Бледный? Это с ним бывает, — рассеянно сказала бабушка, — он и в обмороки, случается, падает. У него некоторое малокровие. И всякие другие проблемы со здоровьем. И главное — он очень нервный, впечатлительный, с ним надо очень осторожно, бережно…

Наталья вздрогнула. Бережно, осторожно… У нее заболел желудок. Она стояла на пороге собственной квартиры и держалась за живот рукой. Боялась, что боль заставит ее согнуться пополам. Анастасия Георгиевна упорно отказывалась войти, говорила, ей надо еще десять квартир обежать, может быть, кто-то знает больше… Наталье хотелось сказать: никто не может знать больше меня. Но не сказала. Стояла, держалась за живот. Наконец, Лешина бабушка ушла, кажется, смутно и неопределенно подозревая Наталью в чем-то…

Наташа проглотила огромную дозу венгерской но-шпы. Потом улеглась на раскладной диван, служивший ей по ночам кроватью. Это было ужасно. Но минут через пятнадцать ей стало чуть легче. Но тут снова раздался звонок. Это был Алешин дед, он же приемный отец, Михаил Николаевич. Он сам был бледен как полотно, но все-таки пришел «уточнить детали». Но он, по крайней мере, согласился войти и присесть за стол. Его больше всего интересовал вопрос, куда Алексей направился после чаепития? Наташа сказала, что видела: он пошел не вниз, а наверх, а значит, не домой и не на улицу. Видимо, на чердак. И, пытаясь перехватить инициативу, Наталья спросила: часто ли Алексей туда ходил, на этот жуткий чердак. Нет, нет, совсем не часто. Крайне редко. Они его с Анастасией Георгиевной предупреждали, умоляли этого не делать. И домоуправление просили закрыть люки, которые туда ведут, а то там странные типы собираются, пьют и бог его знает что еще делают… Но, кажется, они, эти бродяги, замки сбивают…

И все-таки старик Григорьев задал вопрос, которого Наталья опасалась: почему же она не прибежала к ним, не предупредила, если у нее были основания предполагать, что он на чердак отправился, да еще в таком состоянии? Наташа сказала правду, глядя прямо в глаза Михаилу Николаевичу: не хотела быть ябедой.

Правдивый ответ ему не понравился. Что за детская логика, сказал он раздраженно, при чем тут ябеда-не-ябеда, когда мальчик мог попасть в беду. И попал. Они с милицией уже все чердаки дома обшарили и не нашли никаких следов.

Чердаки шли под крышей дома, через все подъезды.

То ли он сбежал, то ли его похитили; хотя чего ему бежать. Ему дома хорошо. Сухо простившись, Григорьев ушел.

Следующим пришел Мыскин. С порога объявил, что пришел официально, снимать показания.

«Этот догадается», — запаниковала Наталья. И тогда придется признаваться. И что будет тогда… Во-первых, у нее могут быть серьезные неприятности, а во-вторых, что хуже всего, придется все же выдать Алешину тайну.

Но Мыскин если даже догадывался, то виду не подавал. Задавал все те же вопросы, что и старики Григорьевы, только суконным языком. Записывал ответы с важным видом.

Но когда участковый уже завершил официальную часть, спрятал в потрепанный портфель заполненные листы и собирался уходить, Наташа не выдержала. Остановила его. Сказала:

— Валера… погоди. Могу я с тобой поговорить совершенно неофициально, не под протокол… по-дружески?

Мыскин совершенно оторопел, стоял, хрипел, издавал какие-то невероятные звуки. И, как водилось у него, быстро наливался красным цветом.

Вдруг Наташу осенило, что это — вовсе не реакция на ее просьбу. А просто он поражен, что она впервые в жизни назвала его по имени. И обратилась к нему на «ты».

— Сержант, сержант, извини меня… Но мне надо тебе что-то важное сказать…

Наконец Мыскин взял себя в руки.

— По этому делу? Об исчезновении несовершеннолетнего Григорьева?

— Именно!

И вдруг участковый сказал нечто неожиданное:

— Да бросьте вы, Наталья Андреевна! Совершенно неинтересное это дело. Я понимаю, что вы переживаете за стариков… но знаете, сколько подростков в среднем сбегает из дома в нашей стране? Сообщу вам по секрету: в среднем под три тысячи каждый год! Но только имейте в виду — это из секретной сводки, так что вы меня не выдавайте! Но я с вами решил поделиться, чтобы вы не переживали. Потому что 98 процентов из них находятся. Кто сразу, кто через месяц, кто через год. И лишь два процента не возвращаются в семьи никогда. Зачем же предполагать, что Алексей Григорьев окажется в их числе? 98 процентов — в его пользу!

— Правда? — обрадовалась Наталья.

— Ну, конечно! У нас тут не Америка.

— Америка? А что, в Америке статистика кардинально отличается?

— А как же? Вы что, программу «Время» не смотрите? Там же уличная преступность зашкаливает! Людей убивают на каждом углу. А у нас, при социализме — совсем другое дело. Найдется Алексей, никуда не денется. Но мы сделаем на всякий случай ориентировочку.

— О, сержант! Вы меня успокоили немного. А то что-то я распереживалась — за стариков, да и мальчик такой славный.

— Славный, может, и славный… Но из молодых да ранних…

— Что это значит?

— Значит… но это для вас, по большому секрету, никому ни гугу, обещаете? Так вот, есть сигнал: регулярно слушает иностранные радиоголоса.

— Господи мой боже! Сигнал — на 12-летнего?

— Я ж говорю: ранний.

— Сержант, он же язык учит…

— Пусть Московское радио на английском слушает, — зло парировал участковый. — Слышно, между прочим, гораздо лучше.

На это Наталья не нашла что сказать. Полемика с отличником боевой и политической подготовки никак не входила в ее планы.

— Но это не может иметь никакого отношения к его исчезновению, — сказала она. И тряхнула копной своих великолепных волос — возникла у нее в последнее время такая привычка. Наташа боролась с ней, подозревая, что бессознательно она пользуется этим средством, чтобы воздействовать на мужчин, когда у нее возникали с ними проблемы. На Мыскина, по крайней мере, это действовало безотказно. Вот и на этот раз он сразу смягчился, размяк, агрессивность сменилась рассудительной интонацией добродушного деревенского всезнайки.

— Кто его знает… Хотя статистика свидетельствует: в половине случаев причина бегства — неблагополучное положение в семье, жестокость и алкоголизм родителей и так далее.

— А в другой половине?

— А в другой — обычные мальчишеские фантазии.

— То есть?

— А вы не догадываетесь, Наталья Андреевна? — вдруг как-то с особым значением сказал участковый. — Несчастная любовь. Глупость, и ничего больше.

— Глупость, и больше ничего, — как эхо отозвалась Наташа.

А участковый стоял и смотрел на нее как-то странно. Так, по крайней мере, казалось Наташе.

4

Это были жуткие шесть недель — почти полтора месяца, пока о Леше не было ни слуху ни духу. Банальное выражение, клише — «не находить себе места». Но Наталья убедилась, что точнее ее состояние описать было нельзя. Не сиделось и не лежалось, не читалось и тем более не писалось — куда там! Забросила свои холсты, кисти, краски и карандаши. И особенно неприятно было смотреть на себя в зеркало.

Самое тяжкое было — встречать иногда стариков Григорьевых в подъезде. Сильно постаревшие, сгорбившиеся, они скользили по ней взглядом, стараясь изобразить равнодушие, и как можно скорей отворачивались. Здоровались напряженно, не глядя ей в лицо. Это было невероятно мучительно, и Наташа не знала, как себя держать. Расспрашивать сочувственно? Но им это явно было бы крайне неприятно. Да и сообщить им ей было нечего — Наташа и так знала все новости от участкового.

А новостей, собственно, никаких не было. Пока наконец на сорок шестой день не появился торжествующий Мыскин. От него исходило такое ощущение триумфа, будто он как минимум пришел сообщить о победе СССР в «холодной войне». Наташа и сама чуть не прослезилась и готова была поцеловать Мыскина, но в последний момент все же остановилась: такое действие было чревато непредсказуемыми последствиями.

Алеша нашелся — в городе Находка, в больнице. У него воспаление легких и всякие другие осложнения, общее истощение организма. Но вроде бы кризис преодолен и непосредственной опасности для жизни нет. Где он был все это время, на что жил, чем питался, как попал на Дальний Восток — совершенно неизвестно, но, главное, старик Григорьев уже вылетел за ним. А бабушка, вне себя от радости, готовится к встрече.

— Нашелся в Находке! Ну да, где же еще и находиться — как не в Находке! — веселилась Наташа.

— А что я же вам говорил: найдется, куда он денется! — торжествовал Мыскин. — А вы…

— А что я?

— А вы… грустили… и боялись. А я вам сразу сказал: не надо, все будет хорошо. Поди не Америка…

«Ну, опять заладил свое политпросвещение», — думала Наталья. Но на радостях готова была потерпеть даже очередное разоблачение империализма. Пускай себе, заслужил!

А сам участковый согласился по такому поводу выпить чашку чая с конфетой. Просто нормальный почти человек…

Наташа пришла в странное возбуждение, сама глотала сладкое, конфеты, шоколад, печенье, все подряд. Говорила очень быстро, не очень-то соображая, что говорит. И чуть не проговорилась.

— Этот Алеша… он замечательный мальчик, очень талантливый, но, как бывает у таких мальчишек, очень ранимый, чувствительный, сидел вот на этом самом стуле, конфету в руке держал, она чуть не растаяла, и боже! — такие милые глупости говорил… И подумать только, чем это кончилось… чем могло кончиться…

Так, болтая, она и не заметила, как Мыскин насторожился, напрягся, как изменилось его настроение. Теперь он сидел мрачный, томатного цвета. На этом фоне глаза его казались совсем белыми. Наташа осеклась, замолчала, пораженно смотрела на участкового. Что с ним случилось? Что она такого сказала? Ничего такого! Или он что-то такое возомнил? Или у него приступ зауженного сознания начинается? Да нет, это вроде у него по-другому бывает…

Вдруг Мыскин сказал, не глядя ей в глаза:

— А если я… то вы…

— Что? Простите, сержант, я что-то не поняла: что вы хотели сказать?

— Вы… если это я… как?

— Что, что?

— Если бы это я пропал… если бы это меня объявили во всесоюзный розыск, вы бы так же горевали? Тоже бы каждый день в милицию бегали? По ночам бы не спали? Или нет?

Наташа на секунду растерялась. А потом попыталась обратить все в шутку:

— Ну что вы, сержант, в самом деле! Вы как себе это представляете? Вы же не подросток… вы вообще военнослужащий! Как это вы вдруг пропадете? От кого сбежите? От общежития? От полковника Баюшкина? Смешно!

Мыскин подумал. Помолчал. Издал носом какой-то трубный звук. Как будто пытался высморкаться, но в последний момент остановился. Сказал мрачно:

— Нет, не смешно.

Потом встал и ушел. Даже за чай и конфету не поблагодарил.

Ошарашенная Наташа даже не нашла что сказать ему вслед. Думала: «Во дает сержант, к мальчику Леше приревновал!»

И вот с этого момента все пошло прахом.

Во-первых, Лешу она уже больше не видела. Слышала, что он был плох, долго не вставал с кровати. А когда Леша выздровел, то заболел и вскоре умер Михаил Николаевич. Сердце не выдержало. А бабушка Григорьева взяла внука в охапку и уехала в Москву, к сестре Лиде, у которой, говорили, была там большая квартира.

Наталья не могла теперь спокойно проходить мимо третьей квартиры на втором этаже и норовила ездить исключительно на лифте.

И вот в лифте-то она оказалась однажды вместе с безногим инвалидом войны Александром Павловичем по кличке Палым. Почему его все так называли, Наташа не знала, все собиралась выяснить, но как-то все не до того было.

Палым жил на самом верху — загнали калеку под самую крышу. С другой стороны, он получил все же отдельную однокомнатную квартиру, а в подъезде, в конце концов, был лифт — большая редкость для Рязани. Про жилище его говорили, что там царит страшный беспорядок и запустение, и даже пахнет нехорошо, но что взять с несчастного инвалида?

Наталья сталкивалась с ним крайне редко: видно, он нечасто из дому выходил. Но когда он ей встречался, то держался очень напряженно, молчал. Если Наташа оборачивалась, то видела, что он неотрывно смотрит ей вслед. «Еще один», — подумала она без всякого удовлетворения. Скорее даже с легкой досадой.

И вот как-то открыла она дверь лифта на первом этаже и обнаружила в нем Палыма, который никуда не ехал почему-то, стоял со своими жуткими костылями в тесной кабинке и точно ждал кого-то. Делать нечего — втиснулась как-то в лифт, и они поехали. Лицо Палыма оказалось совсем рядом, в нескольких сантиметрах от ее лица. Ну, ничего страшного, потерплю несколько секунд, думала Наталья, всего-то до третьего этажа. Вроде бы от него шел кисловатый запах, но не сильный, так, терпимо, если недолго. И слава богу! «Но что, если он попытается обнять меня или целоваться полезет? Ведь инвалиду пощечину не дашь!» — опасливо косилась на соседа по лифту Наталья. Но ничего такого не произошло. Лифт благополучно остановился на третьем. Но когда Наталья принялась открывать двери, Палым вдруг сказал низким густым голосом:

— Наталья Андреевна, мне надо с вами поговорить.

Наташа хотела сказать: «Только не сейчас. У меня срочные хозяйственные дела, давайте как-нибудь в другой раз». Но Палым принялся осуществлять сложную операцию по выдвижению своих костылей, а вслед за ними и тела, на лестничную площадку. Наташе ничего не оставалось делать, как только помочь ему — пошире открыть дверь и придерживать ее, пока калека вылезал наружу.

А когда он наконец вылез и она закрыла за ним лифт, то отказывать ему в разговоре было уже совсем нелепо и даже жестоко.

Наталья вздохнула — ей и вправду пора было мыть полы и пыль вытирать, а то тетка в прошлый раз со значением провела бумажной салфеткой по шкафу и потом грустно смотрела на черные следы, оставшиеся на бумаге.

— Александр Павлович, только, если можно, не долго… а то у меня дома — конь не валялся.

— Ну разумеется, конечно, я вас долго не задержу… У меня у самого — целая кавалерийская дивизия не валялась…

— Пройдемте в квартиру, — предложила Наташа без всякого энтузиазма.

— Нет, нет! — поспешно отвечал Палым. — И вам не до того, и у меня дела. Буквально на секунду. Скажите, Наталья Андреевна… правда ли, что вы — дочь священника?

Наташа была поражена.

— Да, но… какое это имеет значение… и как, собственно, вы об этом узнали?

Наташа действительно старалась не афишировать своего социально и политически сомнительного происхождения. «Неужели Мыскин болтает?» — подумала она.

Но от разговора об источнике информации Палым уклонился. Сказал:

— Поверьте, я не вкладываю в свой вопрос никакой каверзы, ничего негативного… Скорее наоборот.

— Ну так я вас слушаю, а то действительно со временем плоховато…

— Дело в том, Наталья Андреевна, что один очень близкий мне человек, он очень болеет… но он вообще-то… такого же происхождения. Из церковного сословия. Он говорит, что хотел бы очень поддержать вас в трудную минуту. И умолил меня вручить вам письмо — небольшую записочку. Коротенькую совсем. И еще на словах передать: держитесь, я знаю, как вам тяжело.

— Так и сказал?

— Да… точнее, даже так: умоляю вас — от имени всех, кто вас любит, держитесь!

— Любит, не любит… Плюнет, забудет… Ну ладно, что же сделать, давайте записку, хотя, честно говоря…

Наталья не стала заканчивать фразу. И так было понятно, что она имеет в виду: как надоели вы мне все со своими любовями! Отстали бы…

Но, решила она, проще взять записку и тут же распрощаться с инвалидом. А дома бумажку можно выбросить, даже не читая. Ну, или взглянуть по диагонали. Все они похожи, эти любовные записочки. Тут, правда, есть некий нюанс — солидарность детей священников. Наташа усмехнулась про себя. Какой смысл в такой солидарности?

В общем, протянула она руку, и Палым тут же вложил ей туда незапечатанный конверт. Наташа потеряла долю секунды на рассматривание письма, и Палым успел воспользоваться моментом:

— Очень прошу вас, прочитайте прямо сейчас. Вдруг у вас будет что ответить на словах?

— Это вряд ли, — быстро сказала Наталья.

— Ну все равно… ведь когда мы с вами опять увидимся. Мне же не хочется вас лишний раз беспокоить… Да и с этим штуками особенно не находишься…

И Палым кивнул на свои массивные, грубо сработанные костыли.

«На жалость берет», — раздражалась Наталья. Но все-таки вытащила записку из конверта. Ни обращения там не было, ни подписи. Не было и даты. «Опять как записки сумасшедшего», — подумала она.

Без малейшего желания все-таки стала читать, намереваясь пробежать глазами очень быстро. И гудбай! И вот что она прочла:

«Смотришь на нее, и мир проясняется. Становится очевидно, как дважды два, что у эволюции есть цель, есть программа. Вот она — смотри! Принцип построения мироздания. Формула гармонии. Доказательство существования. Доказательство всего. Слепым надо быть, чтобы не видеть. Все-таки она есть — программа. А мы-то сомневались! План. Цель. Смысл. Вот, визуальная иллюстрация. Смотреть на нее долго — больно. Как на яркий свет. Но не смотреть невозможно. Невозможно. Потому что нет и не может быть более важного, более замечательного занятия на всем белом свете. Когда станет совсем невыносимо, можно закрыть глаза. И так часами сидеть и блаженствовать. Вспоминать все вместе и все по отдельности. Вдруг делается почти дурно от ощущения, что приблизился совсем уже вплотную к познанию высшей закономерности, тайны».

Наташа чуть было не сказала вслух: еще один какой-то не совсем нормальный человек… Какая изощренная сублимация. Вместо того, чтобы сказать просто и ясно: трахнуть тебя хочу, сил нет бороться с наваждением! Вместо этого — такая индийская философия. Он чем-то напоминает мне Мыскина… Импотент, наверно… Но вообще, наверно, хороший, добрый человек. Я бы очень не хотела его обидеть. Но сдержалась, произнесла только:

— Славный, наверно, человек писал. Славный. Но, видимо, не очень здоровый. Ну и получается так, заумно слегка. Я ведь нормальная земная женщина, хоть и дочь священнослужителя. Грехов на мне много. Ну и так далее. Поэтому такое приравнивание к небожителям меня, если честно, смущает. И даже пугает.