Корабль невест

Женщина-офицер тоже что-то заметила, она внутренне собралась, приготовившись дать отпор.

– Как я вам уже говорила, у меня приказ…

– Ой, да заткнитесь вы, ради бога, насчет своих приказов! Вы, официозная…

Трудно сказать, с какой целью Фрэнсис – с пылающими щеками и явно не в себе – подняла руку, но Маргарет уже оттаскивала ее назад.

– Фрэнсис, – шептала она, – остынь. Ладно? Все нормально.

Фрэнсис, казалось, не сразу услышала ее. Она оцепенела и была как натянутая струна.

– Нет, не нормально. Ты должна ей сказать, – сверкнула глазами Фрэнсис.

– Но ты не помогаешь, а только портишь, – заявила Маргарет. – Ты меня слышишь? Осади назад!

И что-то во взгляде Маргарет остановило Фрэнсис. Она растерянно заморгала и судорожно вздохнула.

Рука Айрин – с зажатым в ней платочком – мелко дрожала. Когда Эвис отвернулась от Айрин, то увидела, что женщина повернулась к ним спиной и, словно радуясь возможности улизнуть, размашисто зашагала дальше по коридору.

– Она еще ребенок! – орала Фрэнсис, но офицера уже и след простыл.

Глава 11

Наши поздравления миссис Скиннер и миссис Дилл, отметивших на этой неделе годовщину свадьбы. Миссис Скиннер замужем уже два года, а миссис Дилл – год, и, хотя эти дамы находятся сейчас вдали от своих мужей, мы надеемся, что они в последний раз будут праздновать столь знаменательные даты в разлуке, и желаем им счастья в их дальнейшей жизни.

Время праздновать.

Ежедневные судовые новости.

Из архива военной невесты Эвис Р. Уилсон.

Британский военный музей

Восемнадцатый день плавания

На море очень трудно сказать, когда именно начинает светать, и не потому, что все меняется день от дня и от континента к континенту, а потому, что на море линия горизонта настолько размыта, что сияющая расселина в темноте видна уже за сотни, возможно, тысячи миль, задолго до того, как ее можно заметить на земле, задолго до того, как она действительно станет знамением нового дня. Но скорее всего, потому, что в узких коридорах под палубами, с искусственным освещением, без окон и без дверей, вообще невозможно понять, занялась ли на небе заря.

Именно по этой, хотя и не только, причине Генри Найкол не любил промежуток времени между пятью и шестью утра. Когда-то он радовался ранним дежурствам, но тогда море было ему еще в новинку и таило в себе странное волшебство, тогда – непривычный жить в таком тесном соседстве с другими мужчинами – он наслаждался самыми спокойными часами на борту корабля: последними минутами темноты перед тем, как корабль плавно перейдет в обычный дневной ритм и начнет постепенно просыпаться. В тихие предрассветные часы он чувствовал себя единственным человеком на земле.

Но уже позже, когда он приезжал на побывку домой, а дети были еще совсем маленькими, кто-нибудь из них – а иногда и оба – непременно просыпался именно в это время, и он слышал, как жена тяжело сползает с кровати, видел – если не ленился приоткрыть один глаз, – как она одной рукой машинально поправляет заколотые кудряшки, а другой тянется за халатом со словами: “Держитесь, мамочка уже идет”. А он переворачивался на другой бок, словно приклеенный к подушке привычным чувством вины и одновременно раздражения, даже в полудреме осознавая свою неспособность испытывать к этой женщине, шлепающей босыми ногами по линолеуму, то, что обязан был испытывать: благодарность, желание, даже любовь.

И вот теперь 5.00 означало для него не начало нового дня, а только голую цифру, к которой можно приурочить разговор: ведь в Америке сейчас только пять часов вечера предыдущего дня. В Америке здешние 19.00 будут временем подъема для его мальчиков. Но разница в географическом положении – ничто по сравнению с тем фактом, что вся их жизнь будет протекать в разных часовых поясах. Он уже не раз задавался вопросом, как они сумеют его запомнить, если не смогут представить себе его существование даже не на день, а на полдня вперед. И теперь он уже не будет думать о них в настоящем времени, представляя себе, как он, бывало, делал, что сейчас они, должно быть, завтракают. Чистят зубы. Они, наверное, во дворе, играют в мяч или в машинку, которую он смастерил из деревяшки. Теперь он будет думать о них исключительно с точки зрения истории.

Руки чужого мужчины бросают им мяч.

За стальной дверью что-то бормочет во сне женщина, в ее голосе слышатся вопросительные интонации. А потом тишина.