Корабль судьбы

Малта прислонилась к переборке затылком. Трубка пролетела мимо, но не хотелось даже думать о том, что будет, если сатрап в полной мере надумает сорвать на ней зло. Малта почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и постаралась заставить себя поразмыслить, что же ей делать дальше. Нет, плакать она не будет ни под каким видом! Она сжала зубы, стиснула кулаки и придавила ими веки. Никакой сырости! Она, Малта, – упрямая наследница поколений решительных предков. Она – дочь торговца из старинной семьи. Интересно, а как на ее месте поступила бы бабушка? Или тетка Альтия? Они же сильные. И умные. Они точно придумали бы какой-нибудь выход из этого положения. Вот только какой?

Малта поймала себя на том, что рассеянно ощупывает шрам на лбу, и поспешно отдернула руку. Там больше не было гноя, рана снова закрылась, но зажившая плоть была неприятной на ощупь, какой-то бугристой. Выпуклый рубец тянулся со лба в волосы на целую длину пальца. Не иначе, он разрастался. Малта попробовала представить, на что все это было похоже, и судорожно сглотнула.

Она подтянула колени к самой груди и обхватила их руками. Потом закрыла глаза, но не затем, чтобы уснуть. Уснуть значило увидеть кошмарный сон обо всем, о чем наяву она не позволяла себе думать. О Сельдене, сгинувшем под руинами. О матери и бабушке, которые, понятное дело, винят ее в его смерти. Еще ей снилась подружка Дейла и как она шарахается при виде ее изуродованного лица. И даже отец, глядя в сторону, отворачивался от обезображенной дочери.

Но хуже всего было, когда во сне она видела Рэйна. Почему-то они с ним обязательно танцевали: звучала дивная музыка, ярко горели факелы. Сначала с Малты слетали бальные туфельки, открывая взгляду неухоженные, грязные ноги. Потом вечернее платье повисало мерзкими тряпками. И наконец разваливалась тщательно уложенная прическа, а шрам принимался сочиться гноем и всякой гадостью, и эта гадость текла у нее по лицу. Тогда Рэйн отталкивал ее прочь, так что она растягивалась на полу, а все танцующие собирались кругом, в ужасе показывая на нее пальцами. «Мгновение красоты, разрушенное навеки!» – издевались они хором.

Казалось, хуже ничего уже не придумаешь, но несколько дней назад ей приснилось кое-что новенькое. Причем жизненное и яркое до невозможности, почти как тогда, когда они разделили сон, навеянный сновидческой шкатулкой. Рэйн простирал к ней руки и никак не мог дотянуться. «Малта, Малта, где ты? – звал он. – Потянись навстречу! Помоги мне добраться к тебе!» Но она даже и во сне понимала, до какой степени это бесполезно. Поэтому она убрала руки за спину и отвернулась, чтобы скрыть от него свой срам. Лучше уж никогда не прикоснуться к нему, чем увидеть на его лице жалость, если не отвращение. Она в тот раз проснулась в слезах, все еще слыша его родной голос.

Этот сон был самым жутким среди всех прочих.

Когда Малта принималась думать о Рэйне, у нее болело сердце. Она трогала пальцами губы, украдкой вспоминая их поцелуи и шелковистое препятствие вуали, не дававшее губам непосредственно соприкоснуться. Увы, каждое из этих сладких воспоминаний влекло за собой сотню ранящих сожалений. «Слишком поздно, – говорила она себе. – Слишком поздно. Теперь уже никогда…»

Малта вздохнула и подняла голову, открывая глаза. Итак, что мы имеем? Она пребывала на корабле, шедшем Са знает куда, она сидела, одетая в жуткое тряпье, с отвратительным шрамом на лбу, лишенная не то что привилегий наследницы старинной торговой семьи, но и вообще каких-либо прав. И притом в обществе невыносимого, омерзительного мальчишки, мало того – еще и абсолютно никчемного. Малта вполне убедилась, что, если она вправду хотела как-либо улучшить их жизненные обстоятельства, на сатрапа никоим образом рассчитывать не приходилось. Он только и мог лежать на койке пластом да без конца хныкать, жалуясь на неподобающее обращение с сатрапом всея Джамелии, и прочая, и прочая.

До него еще не дошло даже, что они были не гостями калсидийцев, а их пленниками.