Корейский излом. В крутом пике

– Из него такой же шпион, как из меня балерина. Его уже в начале войны обвиняли в шпионаже, а потом реабилитировали. И вот опять… Не везет парню. Он со мной всю войну прошел. И сейчас командует лучшей эскадрильей. На воду дуют опера. Вы же все понимаете, товарищ генерал. А телега пришла с серьезного уровня?

– Из Владивостокского отделения. Сверху им спустили, чтобы самим не утруждаться. Видимо, не столь уж важное дело. А в чем там суть?

– Да с одной китаянкой он из контингента связался. Любовь у них. А она оказалась агентом Гоминьдана. Вот и перестраховываются.

– Для тебя это принципиально?

– Принципиально с точки зрения боеготовности дивизии. Я могу поручиться за Колесникова – пуд соли вместе съели.

– Ладно. Что-нибудь придумаем. Живите дальше.

Сработали какие-то неявные связи, закрутились бюрократические шестеренки, и вскоре в часть приехал представитель госбезопасности в форме капитана. Его допустили до Колесникова. Павла допросили, хотя допрос больше походил на беседу двух приятелей. Вскоре дело закрыли.

А через пару недель капитану Колесникову присвоили очередное воинское звание майора: Кожедуб слов на ветер не бросал. Его эскадрилье было придано еще одно звено под командованием старшего лейтенанта Полонского, личности неординарной, его отрекомендовал лично Кожедуб с самой лучшей стороны.

Александр Полонский имел аристократическую внешность: высокий лоб, прямой с небольшой горбинкой нос, большие светло-серые глаза, светлая кожа без малейшего намека на загар и правильно очерченные тонкие губы, слегка растянутые в вечной иронической усмешке.

Он воспитывался в детском доме, родителей своих не помнил – сгорели в пожаре революции, но они явно не принадлежали к рабоче-крестьянскому сословию. Полонский появлялся на людях всегда аккуратно причесанным и гладко выбритым. Его сапоги, изготовленные из мягкой дорогой кожи, были всегда начищены до блеска, форма сидела безукоризненно.

Но это не имело никакого отношения к его летному мастерству. Пилотом он был от Бога, как будто родился за штурвалом. В небе он умудрялся выписывать такие замысловатые фигуры, выкидывал такие фортели, что все только за голову хватались.

Колесников быстро сошелся с Полонским. Они варились в одном «социальном котле», разве что со сдвигом во времени, оба учились в Московском университете, Паша на философском, а Саша на филологическом факультете, участвовали в одних и тех мероприятиях, учились у тех же профессоров, знали все байки, ходившие в студенческой среде. Но Полонский, в отличие от Колесникова, университет окончил, позднее, сразу после войны.

– А что тебя привело в военную авиацию? – как-то спросил Павел. – Это как-то далековато от литературы и языков.

– Как говорится, он безудержно стремился к звездам, но всю жизнь ездил на трамвае, – с привычной усмешкой проговорил Полонский. – Меня посадили на трамвай со стандартным маршрутом. Я же хотел углубиться в литературу, жить в литературе, даже пробовал писать и посылать свои рассказы в журналы. Но везде получал отказ, в то время как бездарные сынки и дочки новоявленных столпов русской словесности всегда шли на зеленый светофор.

Как-то неуютно жить в этом мире без роду без племени – человек ниоткуда. Я попытался вычислить свою генеалогическую историю, и мне это удалось. По прямой мужской линии я происхожу из польского шляхетского рода Полонских. Прошу любить и жаловать. Я даже в Ленинграде нашел дом своего прадеда. Он был известен как журналист «Вестника Европы» во второй половине девятнадцатого века. Только не говори никому, а то меня репрессируют. Шучу…

Меня после окончания универа распределили в подмосковное захолустье учителем литературы старших классов, то есть посадили на унылый трамвай. В детстве я запоем читал Майн Рида и Александра Дюма – библиотека в детдоме была приличная, я стремился к яркой, насыщенной событиями жизни, где можно было познать себя и проявить свои таланты, а тут… «У Онегина было тяжело внутри, и он пришел к Татьяне облегчиться».

Я не доехал до этой деревенской школы, принял другое решение, чтобы потом, долгие годы не жевать перед сном сопли, жалея об упущенных возможностях: я подал документы в летное военное училище, благо в университете увлекался планеризмом. Да ты знаешь – сам из таких.

Ведь это было так давноИ где-то там, за небесами…

Куда мне плыть, не все ль равно,И под какими парусами.

– Николай Гумилев, – задумчиво проговорил Колесников.

– А ты его откуда знаешь? – Глаза Полонского загорелись живым интересом. – Он в хрестоматиях не присутствует, он же запрещенный, по крайней мере, официально, запрещен для публикаций.

– Да так. Интересовался, – уклонился от прямого ответа Колесников.

– Ну да, его часто цитируют на всяких литературных сборищах. И никого это особо не волнует – бюрократическая инерция, все давно быльем поросло, отрыжка российской смуты.