Корень жизни: Таежные были

В Иге рыбы гораздо больше, чем в Быссе. В любое время мы могли поймать щуку или ленка, и насквозь пропитались запахами рыбы и ухи, копченых ленков и вяленых щук. И сами как бы прокоптились на встречных ветрах и яром солнце.

Мы не так и удивились, когда на одной из игинских кос познакомились с профессором из Благовещенска. Заросший, загорелый и в то же время счастливо-умиротворенный, он брел со спиннингом в руках по берегу, и не надо было ему ни Кавказа, ни черноморских или болгарских курортов…

В последнюю игинскую ночь, проснувшись чуть свет, я вылез из палатки. Неистовые крики косуль, оглушительное кряканье уток, беспрестанные всплески рыбы, слившись в единую мелодию нетронутой природы, в мгновение прогнали сон. Быстро оделся и отошел на восточный край сосновой релки.

На моих глазах слабые дуновения ветерка ласково развеивали с вершин кустов и деревьев легкий покров ночного тумана. Разгорался, буйно пылал и затем медленно растворялся в небесной сини красно-оранжевый восход, набирал упругую силу ветер. Из кочек неслышно выплывали на гладь залива утиные семьи, хороводились, переполненные радостью жизни, и снова прятались в спасительные кочки. Залитую водой осоку шевелили щуки и какая-то серебристая мелюзга. Кулички, попискивая, суетились на песке там, где он уходит в воду. За лесом спокойно шлепал по воде и чавкал грязью какой-то крупный зверь. Неумело взвыл волк, видно совсем молодой, и резко оборвал голос, как будто застеснявшись своего неумения.

Солнце выкатило над стеной леса красным кругом и быстро оторвалось от нее, желтея и разогреваясь. По воде между нами протянулась горячая дорожка переливающегося блеска, зелено загорелись купола сосен, купы кустарника, кочки, метелки трав. Из-за моей спины со свистом вырвался табунок уток и, покружив малость, шлепнулся в воду, испестрив ее зеркало сверкающими кругами, дугами, зигзагами. Из релки неподалеку выбросилась пара ослепительно рыжих в солнечном потоке, отчаянно бодающихся козлов, но, свалившись в воду и подняв каскады брызг, они вмиг отрезвели, остудили злость и дружно ринулись обратно в релку.

С той стороны, где слышались тяжелые шаги какого-то крупного зверя, к воде вышел лось-рогач и замер. Затем медленно ступил в воду, поозирался еще на всякий случай и принялся завтракать, благодарно поглядывая на уток, стороживших свой — и его, стало быть, — покой.

А солнце разгонялось по совсем поголубевшему небу все выше и выше и обогревало мир вокруг все щедрее и жарче, и ветер приятно крепчал, разгоняя комаров, и высветилось желтое ложе залива под пронизанной светом чистой водою…

Впитывая всю эту красоту, я словно пьянел. Колотилось сердце, голова ходила кругом. Хотелось долго-долго жить вот так же, как в эти два утренние часа — восхищаясь природой, поклоняясь ей, принимая ее такою, какой она дошла до нашего времени.

Чудные видения, прекрасные картины! И какая пища для размышлений! Источник силы! Если устал ты и сердцу больно стало — иди в природу, окунись в нее, слейся с нею. Она обновит тебя, силы даст. Она все может, природа. Ты пойми ее только и проникнись к ней уважением.

Много мне посчастливилось повидать интересного и нового на Селемдже и ее притоках за десять дней — всего не расскажешь. Были встречи с хорошими людьми и с плохими, видел лосей, медведей, косуль… Но в душе накрепко засели прелесть и мудрость последнего игинского утра и быссинская гроза, когда я по-настоящему узнал, какими яркими бывают молнии и каким оглушительным — гром. И как раздраженная и испуганная тайга может реветь.

ВСТРЕЧИ С КАРАНАКОМ

Нас трое: мой молодой коллега Володя и оператор кинохроники Николай Петрович, решивший с пользой для дела истратить отпуск на таежную романтику. Предстояло нам побывать на далеком институтском стационаре, расположенном на бурном ключе Каранаке, шумливые воды которого от Буреинского хребта до Амура добегают благодаря трем рекам — Беранджи, Урми и Тунгуске. Вокруг Каранака, знал я, темно и угрюмо зеленела кедровая и еловая тайга, и было в ней всего два маленьких таежных зимовья. Да еще два таких же, если перевалить Буреинский хребет, чернело на другом нашем стационаре, охватывающем верховья реки-ведьмы — Тырмы.

Когда я соблазнял всем этим Николая Петровича: горной рекой, дремучей тайгой, почернелыми от времени, солнца, дождей и мороза зимовьями, у него увлажнялись глаза, и он в нетерпении ерзал на стуле и даже выхватывал из кармана большую записную книжку.

Я, глядя на него, улыбался. У меня оператор вызывал симпатию. Он был умен, любознателен и энергичен, понимал и ценил шутку.

Володя тоже «горел» тайгой, красивый, стройный, тело его было налито силой, душа кипела страстями, переполнялась романтикой путешествий и жаждой научных открытий. И работать он любил.

Наша маленькая группа еще раньше испытывалась на психологическую совместимость, а это немаловажно: жить в тайге под одной крышей, есть из одного котелка и пребывать в душевном согласии разным людям — далеко непросто.