Корень жизни: Таежные были

Можно было сделать несколько предположений, но все они в конце концов — варианты двух взаимоисключающих прогнозов: если все пойдет по-старому, то даже сегодняшние блеклые охоты будут восприниматься людьми нового века как легендарные. Если же охотничье хозяйство перестроить на разумных началах, то былое богатство Уссурийской тайги вполне можно возобновить, восполнить, вернуть. Потому что не в заселении края, пожарах и лесозаготовках главная причина оскудения животного мира, а в неорганизованности и слабосилии охотничьего хозяйства, в браконьерстве. В равнодушии, которым веет от самых разных ведомственных позиций и высот, когда ставится эта проблема.

Вот именно — не в заселении края причина оскудения его природы. Подумать только: всего каких-нибудь сто лет назад было в знаменитой тайге у Амура и Уссури великое множество всякого зверя и птицы, и была она почти первозданной. Единственной в своем роде. Всего столетие назад! Так мало потребовалось времени, чтобы такие богатства растранжирить. Пятнистый олень истреблен почти начисто, тигра едва успели спасти, многократно изредились стада лосей, изюбров, косуль… Где те несметные косяки гусей и уток, что пролетали над Дальним Востоком еще недавно? Где стоголовые табуны кабанов, ходивших на крестьянские поля, не обращая внимания даже на стрельбу? Куда подевались фазаны и тетерева, журавли и лебеди? Где та Уссурийская тайга, которую еще видели наши деды?

Не в заселении!.. Теперь в многолюдных европейских странах, в Прибалтике, во многих областях России разной дичи больше, чем здесь. Странно? Для человека несведущего — конечно. Но пусть он посмотрит, как бесхозяйственно тут вырубаются леса, как много их выгорает! Пусть поинтересуется, как развито браконьерство, как плохо охраняются угодья, сколь слабо организовано охотничье хозяйство… И так много на эти темы сказано в научных работах, и так мало от этого толку, что не хочется повторять еще раз.

Игорь Петрович с годами научился управлять своей охотничьей страстью, сдерживать ее. Когда поредели ранее казавшиеся несметными табуны клоктунов и истощились утиные перелеты, он перестал ходить на зорьки. Когда необычно глубокий снег задавил, заморозил табунки косуль, он добровольно вернул в охотобщество лицензию неиспользованной. Не выезжал он и в свои любимые кедровники на кабанов, если им становилось тяжко от бескормицы и многоснежья. А лицензию на пантача взял теперь потому, что умел изюбр избегать охотничьей пули и мириться с лесозаготовками, убавлялся в численности не так стремительно, как кабан.

Всякое пришлось испытать и пережить на охоте — лютую январскую стужу и летнюю духоту, снег, дождь, ветер, удачи и невезенье. Валя иногда спрашивала его, возвращавшегося домой пустым и измотанным: «Что ты находишь в охоте?» Трудно было втолковать ей, что это ведь страсть, которая — как все страсти — чем необъяснимее, тем глубже и прочнее. Когда жена скептически улыбалась, он объяснял ей похитрее:

— Да пойми ты: это же у человека в крови, в генах. Особенно у мужчин. Разве могли бесследно пройти многие тысячелетия, проведенные людьми в пещерах? Ты ведь знаешь, что жили они в основном охотой. С копьем и дубиной ходили на всякого зверя, вплоть до лютого пещерного медведя, грозного носорога и громадного мамонта. Чем искуснее, сильнее и смелее был охотник, тем больше имел он шансов выжить и оставить таких же ловких, сообразительных потомков. Происходил естественный отбор. Может быть, первые люди, тем более их предшественники гоминиды, и не были прирожденными охотниками, но когда человек сформировался как вид гомо сапиенс, то стремление к охоте — тут я голову даю на отсечение — стало у него генетически закрепленной формой поведения.

— Пусть так, Игорь. Пусть гены. Но разум-то на что дан? Неужели человек не в состоянии преодолеть своего влечения? Должен же он понять: раньше охота была острой жизненной необходимостью, а сейчас остается потребностью лишь для представителей некоторых народов — удэгейцев, нанайцев, орочей. Можно понять и промысловиков, для которых охота — профессия. А вот чего тебе не хватает? — спрашивала жена.

— Да не в нехватке дело! Все гораздо сложнее. Стремление к охоте само по себе преодолимо, но следует ли тушить его в себе, как что-то непременно дурное, низменное? Ведь речь-то не о том, чтобы убить зверя и насладиться убийством. Охотничий азарт — это ведь сложнейшие ощущения, разные эмоции. В охоте я не ищу ни мяса, ни заработка. Как тебе известно, я на нее только трачусь. Для меня важнее испытать чувство удовлетворения, когда сумел перехитрить умного, осторожного зверя, а иногда зверя сильного и опасного. Меня радует трудный красивый выстрел и хороший трофей. Да разве передашь все охотничьи чувства? На охоте я отдыхаю. Отдыхаю от людского шума и рева техники, от бумаг и забот. Наслаждаюсь простором, пейзажами, дальними далями, дымом костра, влажными лесными тенями, тишиной… Я наконец на охоте обостряю свои чувства, как бы заряжаю свой «психический аккумулятор». Разве это плохо? Или я не имею права на активный отдых?