Корявое дерево

Мои зубы безостановочно стучат от холода; мне надо срочно идти в дом. Бревенчатый домик кажется маленьким и сиротливым на другом конце сада; окутанные снегом сорняки на крыше приняли странные формы и похожи сейчас на фигурно подстриженные кусты, которым садовник придал вид неких фантастических животных. Я бреду к дому, напрягая слух, чтобы услышать даже самый тихий звук. Я говорю себе, что драге не вернется – только не теперь, когда светит солнце. Прежде он появлялся только в темноте или когда свет был тускл: в сумерках, в тумане, в метель. Но мое тело все равно напрягается от страха.

Идя, я осматриваю землю вокруг в поисках Стига. Мне отчаянно хочется увидеть его лицо, но я бы не вынесла, если бы… Я отгоняю мысль о мертвых Олафе и Ише и заставляю себя шагать быстрее.

Дверь дома открыта. Я останавливаюсь с колотящимся сердцем. Может быть, Стиг сумел приползти назад. Возможно, он сейчас в доме и ждет меня.

Я торопливо иду по тропинке, потом останавливаюсь как вкопанная.

Открытая дверь подперта изнутри снежным наносом. Стиг не запер ее, когда побежал за мной. Снежный наст нетронут – на нем не видно ни следов, ни крови.

Топор стоит, прислоненный к крыльцу там, где его оставил Стиг. Я хватаю его и поднимаюсь по ступенькам к двери. Внутри холодно и уныло. Я ногой выгребаю из-под двери большую часть снега, затем закрываю ее и запираю на засов. Все здесь выглядит так же, как когда я выходила: кухонный стул лежит на полу, дневники женщин моего рода валяются у дивана. Мой взгляд падает на пустую корзину с подстилкой Гэндальфа, и внутри у меня что-то обрывается.

Пес был таким храбрым, пытаясь спасти меня, он отдал свою жизнь. Как же мне хочется, чтобы Гэндальд сейчас был здесь, чтобы я могла обнять его и сказать, какой он хороший. Чтобы он мог лизнуть меня в лицо.

Топор выпадает из моей руки, и все мое тело сотрясается от рыданий. Меня бьет дрожь, и я не могу… не могу ее остановить. Я вытираю слезы и приказываю себе глубоко дышать. Я обязана выжить, чтобы освободить Мормор и спасти Стига. Мне надо снова начать соображать. А для этого перво-наперво нужно согреться.

Я закутываюсь в одеяло, затем опускаюсь на колени перед печкой. Мои пальцы замерзли и стали неуклюжими, и я роняю спичечный коробок на пол. Наконец я все-таки чиркаю спичкой и поджигаю дрова в топке. Потом бросаю взгляд на окно, страшась снова услышать все тот же вой, но слышу только ветер, свистящий вокруг дома, словно пытаясь пробраться внутрь.

Скоро настанут сумерки. Мне надо быть го-товой.

Мой взгляд останавливается на топоре. В моем сне был символ, руна, что-то, что я должна буду сделать. Я подбираю с пола один из дневников. В нем много изображений рун, но слова, написанные рядом с каждой из них, мне не понятны. Я отбрасываю дневник и беру другой. Почему, почему я не выучила норвежский? Мормор хотела меня научить, так почему же я не стала учиться? Почему не задавала больше вопросов? Я должна была заставить маму рассказать мне правду. Я отшвыриваю и этот дневник, и он ударяется о стену.

Я начинаю ходить взад и вперед по комнате, грызя ноготь. Что там говорил Стиг? Что-то насчет того, что Хель заставляет тебя увидеть в себе и хорошее, и дурное… В глубине моего сознания возникает воспоминание – то, чего я не хочу чувствовать, то, чем я не хочу быть. Я была так переполнена жалостью к себе, так зациклена на переживаниях по поводу своей внешности – и из-за этого оттолкнула Стига.

Я не хотела смотреть в пустую глазницу Хель, потому что мне не хотелось видеть ту темную сторону в себе самой, которая там отражалась. Мормор говорила, что жизнь не может состоять из одних только летних дней, однако я приезжала на остров, только когда весь день было светло – и никогда в темноте. Мне не хотелось, чтобы мои счастливые деньки на острове омрачались ссорами мамы и Мормор, поэтому я и не заставила их рассказать мне правду; поэтому и не выучила норвежский. Я не желала знать, о чем они спорят, потому что чувствовала себя счастливее, притворяясь перед самой собой, что все хорошо.

Сейчас я мыслю так ясно, как не мыслила уже давно. Пусть я не могу читать по-норвежски, зато могу считывать информацию с одежды. Мои предки по женской линии могут говорить со мной с помощью тканей. Тряпичная кукла лежит передо мной на коврике. Я падаю на колени и хватаю ее. Ничего. И тут я вспоминаю. Вместе с дневниками в сундуке лежала какая-то ткань. Раньше я ею не интересовалась, потому что мое внимание было сосредоточено на дневниках.

Я подбираю с пола топор, потом иду в комнату Мормор и откидываю крышку сундука. Внутри лежит рулон пожелтевшей ткани, и я разворачиваю его на кровати, не обращая внимания на неприятный запах. Слева на ткани вышито дерево – ствол с десятками и десятками ветвей. Под каждой веткой – имя и дата. Внизу вышито «Фрида» – так звали Мормор, а под ним – ничего. Я дотрагиваюсь до места, на котором должно было бы быть вышито имя мамы, и чувствую стеснение в груди. Из-за нее наше семейное древо искривилось. И извратилась моя судьба.