Корни

Бабка Воскреся слезла с сундука, где она сидела в тени, поджав ноги как кошка, и пошла на плач младенца. С тех пор как у Зорьки и Недьо родился сынок и его назвали именем деда Димитра Столетника, чтоб он жил до ста лет и был опорой села, никто больше в селе не рождался, если, конечно, не считать детей Улаха, которых с каждым годом становилось все больше. Ведь Улах был человек пришлый, переселенец с равнины. «Кто ж это родился без мово ведома?» — удивилась бабка Воскреся.

Она подошла к воротам Дачо.

Все было на своих местах. Кошка сидела на заборе, умирая с тоски по хозяину, овраг, наполненный водой, изгибаясь, бежал среди зарослей бузины, бурьяна и дикого перца, мост-качели висел себе одиноко, мечтая кого-нибудь покачать или ощутить на себе тяжесть человеческих шагов, а перила мечтали, чтобы их ласково погладили человеческие руки. «Здравствуй, мост! — сказала ему бабка Воскреся. — Не знаешь, кто это только что плакал?» Мост покачал головой. Ведь он тоже был живой, этот мост, у него тоже была душа, распятая между берегами оврага. Бабка Воскреся часто с ним разговаривала, она ему рассказывала про Сеиза и Анну Гунчовскую, припоминала, как однажды вода в овраге так поднялась, что унесла старый мост и Дачо пришлось смастерить новый; как по новому мосту ходили козы и только одна упрямая коза — Сашка — всегда шагала вброд, прямо через овраг.

А уж о людях и говорить нечего, все по нему хаживали — и старые, и молодые. Он покачает их, порадует, потом переведет с одного бережка на другой.

Тут снова заплакал ребеночек. Бабка Воскреся вся превратилась в слух, но Димитра, сидевшего на ветке старой груши во дворе у Дышла, не приметила.

А Димитр все еще удивлялся, как это ребеночек забрался к нему в горло и теперь он может им командовать — когда плакать и когда молчать. Мальчуган разрешил ему еще раз подать голос. Тот мяукнул котенком, после снова затянул «Ааааааааааа», а в конце загугукал… И в этот момент Димитр увидел насторожившуюся, ловящую звук бабку Воскресю — она шла на голос и уже приближалась к воротам Дышла. Димитр спрыгнул с груши и сквозь лаз в заборе нырнул в соседний двор — Йордана Брадобрея. Большой палец снова разбудил спавший камень, Димитр охнул и, схватившись за ногу, сел на грядку с помидорами. Он хотел было сунуть палец в рот, чтоб поскорее прошла боль, но оказалось, что это можно проделывать только с пальцами, растущими на руках.

— Дышло! — услыхал он голос бабки Воскреси из-за высоких цветущих мальв.

Никто не ответил.

— Где это ребеночек плачет?

Димитр засмеялся, боль в большом пальце тотчас утихла. «Где плачет ребеночек? Да вот здесь, бабка Воскреся… Вот здесь», — тихонько сказал он, и тут его осенило: раз Рурка занята стиркой, почему бы ему не поиграть с бабкой Воскресей? Выходит, раз ты хочешь с кем-нибудь поиграть, то без ребеночка не обойтись. Димитр, прихрамывая, доковылял до дома Йордана Брадобрея, спрятался за бочку с дождевой водой и снова выпустил из горла детский плач. Один его глаз следил за воротами, другой, моргая, уперся в доски бочки, усеянные черными дырочками. Пахло гнилым деревом и застоявшейся дождевой водой.

Бабка Воскреся открыла калитку и заглянула во двор. Димитр на мгновение ослеп от зеленого сияния вечно молодых бабкиных глаз, ребеночек тоже ослеп и замолчал.

— Никого нет, — сказала бабка Воскреся, — да и откуда в доме Йордана Брадобрея быть ребеночку? Йордан давно уже уморил всех своих жен, в том числе и последнюю. Но не об том речь.

Она постояла, удивляясь такому чуду. А сердце Димитра стучало часто и громко, он боялся, как бы бабка Воскреся не вздумала пойти к дому. Но она не пошла, а вернулась на улицу, притворенная калитка скрыла бабку от его снова прозревших глаз.

Димитр рассмеялся от удовольствия.

«Я вот вам покажу! Перестанете говорить, что никакая Рурка не живет в том доме, — пригрозил он. — Может, и ребеночка, скажете, нету?» Он поднес палец ко рту, чтобы ребеночек не плакал, покачал его маленько, чтобы отвлечь и успокоить. Перелезая через низкий плетень, он поднял ребеночка повыше, чтобы его не задели хворостины.