Корни

Бабка Воскреся ступила на качающийся мост, прошла по нему несколько шагов и остановилась. Мост только того и ждал. Заскрипев, он весело запел песню своего мастера и принялся бабку качать. Его перила и доски запели хором. Димитр издал было детский плач, но мост заглушил его своей песней. И овраг запел, и синие камни, и заросли бузины и дикого перца тоже запели… Церковь отозвалась солидным басом с высоты холма, с высоты креста, возле которого каждый год вил гнездо аист. И дома подхватили песню, и каменные ограды, и ворота — каждый пел своим собственным голосом — низким или высоким, глухим или звонким, надтреснутым или медвяно нежным… И песня эта не имела ни слов, ни мелодии, потому что была без конца и начала.

Мальчуган попытался было тоже запеть, но голос его не слушался, а ребеночек исчез. Димитр понял, что игра кончилась, поднялся из зарослей бурьяна и дикого перца, которые все еще драли глотки, спустился под мост и зашлепал вброд на другую сторону. Наверху бабка Воскреся пела об урожае, о рождении и смерти, о земле и семени, о вечном круговороте жизни, но маленький Димитр уже не слышал ни слов, ни мелодии этой незнакомой ему песни.

Он вернулся в пустой дом и сел на ступеньку лестницы. Тот дом стоял, набитый коноплей, половиками и бочками, которые не должны были рассохнуться. Димитр не кликнул Рурку, он даже не поинтересовался, кончила ли она стирать, а она тоже не высунулась в окно того дома. Вечером, когда его отец Недьо и его мать Зорька вернулись с поля и с птицефермы, он впервые заметил, что оба они старые и усталые люди.

— Ну как, играл? — спросил его отец.

— Не, — вяло ответил ему Димитр.

— А в том доме был?

— Не.

— А как же Рурка?

— Какая Рурка? — спросил рассеянно Димитр.

— Как какая? — вмешалась его мать Зорька. — Твоя подружка!

— Нет никакой Рурки! — сказал мальчуган.

Взрослые переглянулись, а Димитр примолк и уставился на ногу, на свой забинтованный большой палец.

ЛОЗУНГИ

Лесовик вырвал лист из блокнота и сказал:

— Вот тебе, Учитель, текст! Я тут десять фраз набросал, напишешь десять лозунгов. Вот рулон бумаги, вот кисти, вот плакатная краска.

Учитель умел красиво рисовать буквы. Еще он умел вправлять суставы, удить рыбу и разводить пчел. У него был сильный голос, он часто пел своим ученикам и играл на скрипке. Все знали его темно-синий, в полоску, двубортный костюм, который он надевал по праздникам; костюм этот всегда выглядел новым. После того как школу перевели на пенсию и отдали под склад зерна и шелковичных коконов, Учитель избегал туда ходить. Но однажды все-таки зашел — дело было зимой, — вытащил измазанный сажей школьный звонок, спрятанный им же самим за печную вьюшку, и принялся звонить — он звонил до тех пор, пока не собрал все село. «Чего трезвонишь? — спросили его. — Неужто снова школу открыли?» Учитель молчал, молчали и все остальные: каждый понимал, что школу открыть не могли — детей в селе нет и учить некого. «Ну ладно, — сказал кто-то из стариков, — потрезвонил, и будет. Чего без толку стоять? Пошли по домам, у всех дела». Крестьяне разошлись, а Лесовик хорошенько его отчитал и хотел забрать звонок. «Не дам!» — сказал Учитель, ушел домой, а когда снова появился, глаза у него были заплаканные.

Все это ожило в памяти Лесовика, когда он стоял на вощеном полу посреди клуба БКП, где теперь помещались и почта и сельсовет. Телефон молчал; в воздухе сипло жужжала проснувшаяся муха и невыносимо пахло мастикой; на стойке, у окошечка, лежали телеграфные бланки, стояла чернильница.

Учитель вернулся из прошлого вместе с закрытой пустой школой, вместе с переехавшими в Рисен или умершими односельчанами, которые уже не могли собраться у школы и спросить: «Чего трезвонишь?» …Лесовик сел на желтый скрипучий стул. Сегодня ночью он перечитывал книгу «Государство и революция». Он читал ее в сотый раз и почти наизусть знал все, что в ней написано. Но вот о том, как это получается, что из могилы встает учитель Димов, умерший от рака горла, и ты даешь ему рулон бумаги, кисти и краску и просишь написать десять лозунгов, там не было сказано ни слова. Лесовик уставился на лист бумаги, снова перечел текст, написанный химическими чернилами на телеграфном бланке:

«На кого ты бросаешь свою землю?»

«Куда девалось твое кооперативное сознание?»

«Если все сбегут, опустеют отчие дома. Останься!»

«Доведем до конца начатое дело, трудности нам не страшны!»

«Вернись, пока не поздно».

И так далее, и тому подобное — до последнего лозунга:

«Почему?»

Перед глазами Лесовика поплыло: «Почему?.. Почему?.. Почему?..»

Это он, Лесовик, создавал кооперативное хозяйство в родном селе, многократно перелицовывал и перекраивал души односельчан, он достал первый трактор… Оркестр исполнил «Интернационал», трактор двинулся, оставляя за собой хвост сизого дыма, крестьяне повалили следом, топча ногами вспаханную межу; а он стоит рядом с трактористом, устремив взгляд к сияющим горизонтам коммунизма, над головой щелкает на ветру красное знамя…