Корни

— Да бабка Воскреся вообще никогда не помрет, — прервал его Гунчев. — Она всех нас принимала и повивала, всех обмоет и проводит на тот свет.

— Гунчев, потерпи, пока кончу, — сказал Лесовик, — потом дадим тебе слово. Смертная бабка Воскреся или бессмертная, это сегодня на повестке дня не стоит, а вот Спас… У него уже семь домов, и если дальше будет так продолжаться, все село перейдет к нему в руки. А вы бежите! — Он откашлялся, понимая, что переборщил. Генерал и Гунчев терпеливо слушали его и, по крайней мере сейчас, никуда не собирались сбегать. — Это я так, обобщенно…

Он говорил о вещах, всем хорошо известных. О Рисене, об агропромышленном комплексе, о расширении и росте интеграции, о слиянии кооперативной и государственной собственности. Разъяснил, что это будет второй этап, но что дело не в земле и собственности, а в людях, в том, что в селе уже не осталось народа, что земля пустует, что в прошлом году остались неубранными и виноград, и яблоки, и хлопок, и кукуруза, что даже Улах покинул село и тем самым сократил его население сразу на шестнадцать душ и одну в проекте, что Бе-же-де и жена его Мицка переселились в Рисен, а железнодорожную станцию ликвидировали за ненадобностью, и т. д. и т. п. … Потом он вернулся к домам, напомнил, что они в свое время были построены на иностранную валюту, что земля у них скудная и всегда была скудной, что надо что-то делать, ведь дома стоят, и школа построена, в скотный двор, только вот людей нет, и в этом все дело. Вопрос — как удержать тех, кто остался, кто не сбежал, больше того: что сделать, чтобы и другие вернулись.

— Других нам уже не вернуть, — снова подал голос Гунчев, — разве что Иларион снова приедет, чтобы выкупить у Спаса свой дом. Спас и во второй раз взял с него на пятьдесят левов больше.

— Да еще двадцать — за венский гарнитур, — добавил Генерал.

— Генерал, ты лучше записывай, — нахмурился Лесовик. — Когда кончу, возьмешь слово.

Генерал и Гунчев кивнули. Записывая слова Лесовика, Генерал сам не заметил, как начал вплетать в протокол свои собственные мысли и отрывки из того, что он вот уже несколько лет писал дома на пишущей машинке. Он не понял, что именно он вплетает, только удивился, что так быстро и с такой легкостью пишет от руки: «Чем, сказал Лесовик, наша земля виновата? Она скудная и всегда была скудной, не случайно наши отцы и деды занимались отхожим промыслом, мытарились на чужбине, а в селе оставались только старухи, женщины и дети. И подсолнечник у нас хилый, и кукуруза, и некому убрать урожай. И яблоки в кооперативном саду остались неснятыми, так и сгнили на ветках, в моем полку — Втором артиллерийском — был молоденький лейтенант Рогачев, я часто его наказывал, и во время маневров под Хасково тоже наказал, а он такой щупленький, лицо в родинках, того и гляди расплачется. Я его спрашиваю: «Какой номер сапог ты носишь?» А он: «Тридцать восьмой, товарищ полковник!» — «Слушай, — говорю ему, — ты знаешь, что такое офицерская честь и суд чести? Чтоб я тебя не видел плачущим! А наказывать тебя я буду и впредь, пока не подтянешь взвод и сам не подтянешься как подобает. Слышишь?» — «Так точно, — отвечает, — товарищ полковник». Если каждый сбежит, сказал Лесовик, не останется больше в селе людей. А Босьо со мной больше не здоровается. Встречаемся мы с ним на висячем мосту-качелях и проходим — каждый своей дорогой. Знаю я, как его мучают изнутри эти слова, эта его бессловесность, пропади она пропадом. Но я ничего ему не сказал, даже не крикнул, чтоб он вернулся. «Значит, люди бегут, — продолжал Лесовик, — а мы не принимаем никаких мер. Для чего, спрашивается, мы установили эти двадцать два столба с люминесцентными лампами? Да для того, чтоб они светили людям, чтобы народ шел и не спотыкался. Зачем устроили везде тротуары? Столько тротуаров и в Златанове нет. Зачем? Чтобы люди не ходили по грязи. Люди с большой буквы! Ведь для них все это делается. Когда-то Маркс сказал, что ничто человеческое ему не чуждо. А село, спрашивается, разве оно не человеческое?..»

В этом месте Лесовик нагнулся и заглянул в глаза Генералу и Гунчеву.

— …Разве оно нам чуждо, что мы его бросаем и переезжаем в Рисен, где нам дают участки, а мы на них строим дома и тому подобное?..

«А река, когда выходит из берегов, — продолжал записывать Генерал, — уносит с собой и камни, и заборы, и людей, и скот… Виновата ли в этом река? — спрашиваю я. — Разве мы можем сердиться на природу, на землю, что она отказывается родить? Мы и удобрения в нее вносим, и химией ее шпигуем, перекармливаем, Сколько может — столько дает».

— Итак, — продолжал Лесовик, — никто больше не должен уезжать из села. Нас мало, но мы выстоим!