Корни

Бе-же-де, не сказав ни слова, вытер платком голову, нахлобучил фуражку и, снова просеменив за своей женой Мицкой, исчез в помещении станции. На этот раз они вынесли еще одну кроватную сетку, но теперь уже односпальную. Семейство Улаха кружком расположилось на перроне. Малыш в дамском трико с резинками и шапочке «Спорт-лото» чихнул. Грудной ребенок заплакал, и Улахиня сунула ему в рот сосок, большой, как резиновая соска.

— Бе-же-де, — взмолился Улах, — дай ты нам билеты, не тяни, мы же поезд упустим.

— Да какой поезд? — заинтересовался Бе-же-де.

— Двести пятый, или, может, ему номер поменяли?

— Может, номер, говоришь, поменяли? Мицка, ты слышала, что он сказал? Может, номер ему поменяли!

Она ответила тонким отрывистым ржаньем, ни один мускул не дрогнул на ее смуглом усатом лице. В эту минуту донесся паровозный гудок — откуда-то издалека, из-за старых ветел, из-за плотного марева, укрывавшего село Златаново. Все его услышали, все повернули головы в его сторону, только Бе-же-де и его жена Мицка ушли в пристройку, будто никакого паровозного гудка вовсе и не было. Улах подбежал к единственному железнодорожному пути — Бе-же-де называл этот путь первым, ожидая, что непременно проложат второй, — огляделся, прислушался и, сев на щебенку, приложил ухо к рельсам. Они гудели и вздрагивали. Улах бегом пустился обратно и принялся барабанить в закрытую, выкрашенную серой краской дверцу кассы.

— Бе-же-де, Бе-же-де, — стонал он, — поезд едет, дай билеты…

Окошечко не открывалось. Бе-же-де вышел из пристройки. На спине у него был тюк, а в руке — ведро. Он медленно положил тюк на телегу, ведро поставил в тень рядом с колесом, а сам сел на оглоблю. Улах бросился к нему чуть не плача, а Улахиня тихонечко произнесла проклятие — что-то там про глаза и про то, чтоб они повылазили. Но ничего не помогло. Бе-же-де даже не шевельнулся. А поезд уже приближался — вот-вот покажется из-за поворота. Локомотив становился все больше и больше, рельсы громыхали. Улах, совсем растерявшись, принялся метаться и, как наседка, скликать своих улахинят; уже не было времени пересчитывать ни людей, ни багаж, и он решил садиться без билетов — уж как-нибудь уговорит кондуктора, чтобы тот не штрафовал. Состав тем временем подлетел к станции, но, вместо того чтобы остановиться, снова загудел и промчался мимо; вагоны единым махом промелькнули перед глазами Улаха и погнали локомотив дальше, в сторону Холма.

Улах бросился следом вместе со всем своим семейством и его пожитками — вместе с родовым шатром и грудным улахиненком. Цыгане бежали до тех пор, пока поезд, скользнув за поворот, не испарился, будто он вообще никогда и не проносился по этим местам. Тогда они остановились, потом поплелись обратно; запыхавшиеся, потные, вернулись они на перрон и уселись возле телеги в кружок. Собравшись с духом, Улах сказал, сверкая белками глаз:

— Чего же ты не остановил его, Бе-же-де?

Бе-же-де снова обменялся взглядом с Мицкой, но на этот раз она не заржала.

— Чего не остановил, спрашиваешь? — протянул он вяло. — Дак он бы все равно не остановился.

— Здесь же станция!

— Была станция, а теперь…

— Что же теперь? — мигая, спросил Улах.

— Ликвидировали станцию, — процедил сквозь зубы Бе-же-де. — Говорят, никто здесь не сходит и не садится, а раз, говорят, никто не сходит и не садится, то и останавливаться незачем. Хватит станции в Златанове. — Бе-же-де не выдержал и, с силой ударив оземь бывшей форменной железнодорожной фуражкой, добавил: — А ведь обещали сделать второй путь, повысить зарплату!

Улах сел на вторую оглоблю, снова помигал, чтобы переварить все то, что услышал. И семейство его помигало — так и не поняв, о каком втором пути и каком повышении зарплаты идет речь. Оно уселось прямо на землю, и коричневый, посыпанный шлаком перрон неожиданно превратился в табор. Улахинята, задрав головы, стали жадно пить из глиняных кувшинов и зеленых бутылок воду, запасенную на дорогу. Манчо зажег сигарету и, улыбаясь, выпустил колечко дыма, а Сулейка вытащила засаленную колоду карт и раскинула их на счастье.