Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Давай я помогу, - хотя и не знал, чем и как можно помочь после случившегося.

- Принеси телогрейку и одеяло, - попросила она хриплым неживым голосом, самостоятельно опершись, наконец, о сосну и чуть шевеля разбитыми в кровь губами.

Он обрадовался даже такой незначительной просьбе, чувствуя безмерную жгучую вину за то, что с ней сделали, и за то, что остался жив и даже не ранен, благодаря ей. Обрадовался тому, что можно, хотя бы на время, уйти и не встречаться глазами с потухшим взглядом зверски обесчещенной женщины, которую он совсем недавно готов был взять в жёны, тому, что не нужно притрагиваться к полуобнажённому и насильно измятому грязными руками телу, такому нежному и податливому в любви, к которому он теперь не имел морального права прикасаться, отдав его, пускай даже невольно, на поругание бандитам. Между ними никогда больше не будет откровенных дружеских отношений потому, что при каждой встрече память невольно высветит сегодняшний день.

Молча приняв принесённые вещи с добавленной к ним флягой воды, она тем же хриплым и натужным голосом попросила:

- Иди к машине.

И он, покраснев от стыда за окончательно отвергнутую помощь, повернулся и, опустив голову, ушёл на плохо сгибающихся ногах, понимая, что стена между ними уже начала расти. Выйдя на дорогу, взял топор и с остервенением начал отрубать верхушку ни в чём не повинной сосны, сваленной бандитами, для которых одинаково стоила и жизнь дерева, и жизнь человека. Его остановил хлёсткий как удар бича выстрел, заставивший резко выпрямиться и оглянуться в опасении, что последний, очевидно, недобитый бандит вернулся и отомстил беспомощной Тане за гибель подлых грачей. Отбросив топор и подхватив лежавший рядом автомат, Владимир бросился, не разбирая дороги, к сосне, выскочил, не сторожась, из придорожных кустов, выискивая глазами уцелевшего гада, но, кроме валявшихся в прежних неестественных позах трупов, никого не было, и Таня, завёрнутая в одеяло, всё так же полусидела у приютившего настрадавшееся тело старого дерева, неудобно склонив набок опущенную голову. Он подбежал к ней, холодея от предчувствия, и увидел бледное, разбитое, всё в кровоподтёках, ссадинах и синяках лицо, тщательно вымытое принесённой им водой, а из раны на виске, прикрытой непокорной прядью, медленными толчками стекала по щеке и подбородку алая кровь, капая в тёмную лужицу на одеяле. Рядом с бессильно откинутой обнажённой рукой, обезображенной синяками и царапинами, и разжатыми пальцами с обломанными ногтями лежал наган, взятый ею для защиты, а понадобившийся совсем для другого. Снайпер не промахнулся. Владимир сам принёс ей оружие в телогрейке, не придав значения тяжести в кармане, забыв о нём, а она или помнила, посылая за телогрейкой, или, наткнувшись, воспользовалась, найдя для себя единственный достойный выход, но как бы то ни было, всё равно убил её он, Владимир. Сначала отдал на поругание, а потом убил.

Застонав от бессилья что-нибудь изменить, он повернулся и пошёл опять к машине, чтобы только не быть на устроенном им неприбранном кладбище, не видеть плодов зверства людей, убивающих друг друга даже тогда, когда война закончилась и надо бы жить да жить, не уничтожая, а взращивая жизнь. Сел на подножку кабины верного железного друга, достал верный вальтер, дослал патрон в ствол, посмотрел последний раз на небо, где скрывался тот, что так бездарно распоряжается жизнью на земле, послал ему мысленно последнее проклятье, приложил дуло к виску и, не останавливаясь, нажал на курок, потому что для него, с его виной, тоже не было другого выхода. Раздался щелчок, но выстрела не последовало. Тот, кого он только что проклял, опомнился, зарвавшись в эксперименте с оказавшейся не в меру чувствительной человеческой душой, и подменил патрон. Владимир выщелкнул его из ствола подвёдшего друга, подержал, рассматривая, на ладони, разглядел отчётливую вмятину на капсюле, медленно расстегнул карман гимнастёрки, аккуратно положил бракованную смерть рядом с документами и застыл, невидяще глядя в пустое пространство. Стреляться больше не хотелось. Сидеть бы так, не шевелясь, до последней минуты, и пусть бы она наступила как можно быстрее и незаметнее.

Так и застали его, в полной прострации, подъехавшие вскоре истребители.

Когда Коробейников, чертыхаясь, перелез через злополучную несчастную сосну и подошёл, косясь на Гнуса, съёжившегося на земле в позе спящего невинного ребёнка, Владимир, не сделав ни одного движения навстречу, глухо и с укоризной, трудно шевеля пересохшим языком, произнёс:

- Опоздали.

Старший лейтенант снял фуражку, открыв верхнюю незагорелую половину лба, покрытую бисеринками пота, и кивнул через плечо в сторону старенькой полуторки, почти уткнувшейся в сосну и запалённо, неровно дрожащей незакреплёнными дребезжащими боковинами капота, испуская тонкие струйки пара из-под пробки радиатора.

- Подвела старушка.

- Паша! – послышался из-за машины громкий возбуждённый голос одного из ястребков. – Тут, кажись, Грач.