Корниловъ. Книга первая: 1917

Манштейн удивлённо вскинул брови, но ничего не сказал. Ловко управляясь с костылями, он забрался на заднее сиденье автомобиля, как приказывал генерал, а вслед за ним в машину сели корнет Хаджиев и сам Верховный. Шофёр повёз их к вокзалу привычным уже маршрутом, поезд ждал только главного пассажира.

Вечерний Могилёв казался опустевшим, редкие прохожие провожали автомобиль Верховного задумчивыми взглядами. Корнилов, поглаживая усы и бороду, глазел по сторонам, пытаясь понять, как живут местные. По всему выходило, что живут здесь не очень-то хорошо. Лучше, конечно, чем будет в 20-х и 30-х годах, но всё равно хуже, чем даже в самых глухих деревнях двадцать первого века. А ведь это столица губернии, как никак.

На вокзале поезд уже давно заждался, и, выслушав доклад коменданта князя Кропоткина, генерал прошёл в вагон вместе со штабс-капитаном Манштейном. Пришлось даже помогать ему забираться на платформу, недолечившийся герой войны из-за ранения не мог сделать это сам. Он потом долго и сбивчиво благодарил генерала, краснея, как девица, до тех пор, пока они не прошли в купе.

— Садитесь, в ногах правды нет, — сказал Корнилов, указывая на один из диванчиков, а сам сел за стол, чтобы не смущать штабс-капитана ещё больше.

Манштейн сел, вытягивая ногу перед собой и отставляя костыль в сторону. Перед Верховным он заметно робел, и на мгновение Корнилов даже подумал, что вызвал не того человека, но нет. Боевые ордена на груди и красно-чёрный шеврон ударника ясно говорили о храбрости штабс-капитана Манштейна.

Некоторое время Корнилов изучал его, молча наблюдая за мимикой и поведением юного офицера. В его времени столь молодые люди ещё учились на первых курсах университетов. Здесь же двадцатитрёхлетний юноша, с виду совсем мальчишка, командовал ротой ударников.

— Что вы думаете о нынешней ситуации, господин Манштейн? — спросил вдруг Верховный. — Не переживайте, говорите как есть, открыто.

— Кхм… Сложно сказать, — осторожно начал Манштейн.

— Вы же патриот? Говорите прямо, от этого зависит судьба страны, — теряя терпение, произнёс генерал.

— Прямо? Я против всей этой… Революции, вседозволенности, анархии, комитетов… Лучше бы их не было, — скрипнув зубами, произнёс Манштейн.

— Вы монархист? — спросил Корнилов.

— Так точно, — кивнул штабс-капитан.

— Чаю хотите? — вдруг переменил тему генерал.

— Никак нет, благодарю, — выдавил Манштейн, снова робея перед Верховным Главнокомандующим.

Поезд тронулся, паровоз издал протяжный свист, начал потихоньку набирать ход, покидая Могилёв и выдвигаясь к Северному фронту.

— У монархии есть несколько минусов, — вздохнул генерал. — Если в сложные времена у власти окажется слабый монарх, проблемы начнутся у всей страны.

Манштейн промолчал, ожидая продолжения.

— Если бы Государём до сих пор был Александр Александрович, ничего этого бы не было, — сказал генерал. — Но увы, что получилось, то получилось, и мы вынуждены теперь это всё расхлёбывать. Я тоже не в восторге от происходящего.

— Ваше Высокопревосходительство, а зачем вам я? Я простой офицер, я далёк от политики и всего прочего, — спросил вдруг Манштейн.

— Именно поэтому вы мне и нужны. Мне нужен офицер, патриот, не замешанный в политике, тайных обществах, масонстве и прочей грязи, — произнёс Корнилов. — Непримиримый и храбрый, такой, как вы, Владимир Владимирович.

— Для чего? — спросил Манштейн.

— Калёным железом выжигать всю заразу из армии, а затем и из тыловых структур, бороться с внутренним врагом, — холодным тоном произнёс Верховный. — Вы, Владимир Владимирович, возглавите новую структуру. Назовём её, например, Комитет Государственной Безопасности.

В Крестах

Одиночная камера петроградской центральной тюрьмы Льву Давидовичу была уже знакома по первой русской революции. Ладно хоть сидеть при Керенском оказалось гораздо комфортнее и удобнее, чем при царском режиме, и одиночная камера оказалась для Троцкого скорее уединённым кабинетом, чем местом заточения.

Троцкий работал ничуть не меньше, чем на свободе, всё свободное время посвящая написанию статей, заявлений, протестов, апелляций, брошюр, писем, и прочей публицистики, упражняясь в словесности и красноречии. А свободного времени у Льва Давидовича имелось в достатке. Так что он бомбардировал все возможные инстанции жалобами и плотно сотрудничал с большевистской прессой, занимаясь агитацией прямо из тюремной камеры и зарабатывая себе очки авторитета в партийных кругах. Если бы этого ареста не было, его стоило бы придумать.

Как опытный журналист, он ловко подменял понятия и завуалированно оскорблял, набрасывался с едкой критикой на одних и откровенно льстил другим, не стеснялся использовать те приёмы, которые никто не использовал. В общем, врал народу так, как умел врать только товарищ Троцкий.