Король былого и грядущего

Замок, через который бежал мальчик, чтобы принести братьям добрую весть о материнской любви, зародился в туманах прошлого как странный символ Древнего Люда – форт на мысу. Загнанные вулканом истории в море, они намертво вцепились в последний полуостров. За спинами их – в буквальном смысле этого выражения – было море, и они выстроили поперек узкого скалистого выступа одну-единственную стену. Море, ставшее их судьбой, стало также и последним их охранителем – по обе стороны мыса. На этой узкой полоске суши разрисованные синей краской людоеды сложили из неотесанных камней исполинскую стену в четырнадцать футов высотой и во столько же толщиной, с террасами по внутренней стороне, с которых они могли метать свои копья с кремневыми наконечниками. По всей внешней стороне стены они закрепили дерном тысячи заостренных камней: каждый камень торчал наружу в виде chevaux de frise[7], походившей на окаменелого ежа. За ней, за этой колоссальной стеной они по ночам ютились в деревянных хибарах вместе со своим домашним скотом. Для украшения имелись наткнутые на колья головы врагов, а кроме того, их король построил себе под землей сокровищницу, способную – при необходимости бегства – послужить и подземным ходом. Ход шел под стеной, так что даже если бы форт взяли штурмом, король мог удрать за спинами нападающих. Размеры хода позволяли пробираться по нему всего одному человеку, да и тому на карачках, а кроме того, в нем был выстроен особый загиб – там можно было посидеть, подождать преследователя, чтобы, дождавшись, проломить ему голову, пока он будет соображать, что это за препятствие возникло у него на пути. Дабы сохранить свою предусмотрительность втайне, король, он же первосвященник, собственноручно казнил строителей подземелья.

Все это было в прошлом тысячелетии.

Дунлоутеан подрастал неспешно, со сдержанностью, свойственной Древнему Люду. То в одном месте вдруг объявится длинный деревянный сарай – память нашествия скандинавов, то в другом раскатают кусок древней стены, чтобы выстроить для священников круглую башню. Дозорная башня с коровником под двумя жилыми покоями выросла самой последней.

Так что Гарет в поисках братьев бежал среди неприбранных обломков столетий, среди пристроек и переделок, мимо вделанных кверху ногами в позднейшей постройки бастион камней с огамической надписью, чествующей какого-то давно уже мертвого Дига, сына Ноу. Бастион стоял на вершине открытого всем ветрам утеса, обглоданного дыханием Атлантики до костей, а под ним ютилась средь дюн рыбацкая деревушка. Он словно бы унаследовал вид на дюжину миль пенных валов и на сотни миль облаков. И вдоль всего побережья святые и ученые мужи Эрина обитали в каменных иглу, в священной мерзостности, прочитывая по пятидесяти псалмов у себя в ульях и по пятидесяти под чистым небом, и еще по пятидесяти, погрузив тела свои в холодную воду и ненавидя переливчатый мир. Святой Тойрделбах был далеко не типичным их представителем.

Братьев своих Гарет обнаружил в кладовке.

Здесь стоял запах овсяной муки, копченой семги, сушеной трески, лука, акульего жира, засоленной в бочках сельди, пеньки, маиса, куриного пуха, парусины, молока – по четвергам здесь пахтали масло, – выдержанной сосновой доски, яблок, сохнущих трав, рыбьего клея, лака, который используют лучники, заморских пряностей, крысы, издохшей в ловушке, дичины, водорослей, древесной стружки, кухонных отбросов, еще не проданной шерсти горных овец и самый едкий запах – дегтя.

Гавейн, Агравейн и Гахерис сидели на шерсти и грызли яблоки. Они спорили.

– Это не наше дело, – упрямо сказал Гавейн.

Агравейн взвизгнул:

– Вот именно наше. Нас оно касается больше чем кого бы то ни было. И потом, это дело неправое.

– Как ты смеешь говорить, что наша матушка не права?

– Не права.

– Права.

– Ты только и можешь, что перечить.

– Для сассенахов они очень порядочные, – сказал Гавейн. – Вчера вечером сэр Груммор позволил мне примерить свой шлем.

– Это тут ни при чем.

Гавейн сказал:

– Я не желаю говорить об этом. Это грязный разговор.

– Ах, чистый Гавейн!

Гарет, войдя, увидел, как лицо Гавейна, обращенное к Агравейну, вспыхнуло под рыжими волосами. Было ясно, что на него вот-вот накатит один из его приступов ярости, но Агравейн принадлежал к разряду неудачливых интеллектуалов, слишком гордых, чтобы смиряться перед грубой силой. Он был из тех, кого в споре сбивают на пол, потому что они не способны за себя постоять, но и лежа на полу они продолжают спорить, глумясь над противником: «Ну давай, давай, ударь еще, покажи, какой ты умный».

Гавейн уставился на Агравейна пылающим взглядом:

– Придержи язык.

– Не стану.

– Так я тебя заставлю.

– Заставишь не заставишь, ничего от этого не изменится.

Гарет сказал:

– Замолчи, Агравейн. Гавейн, оставь его в покое; Агравейн, если ты не умолкнешь, он тебя убьет.

– А мне все равно, убьет он меня или нет. Я сказал правду.

– Утихни, тебе говорят.

– Не утихну. Я сказал, что мы должны составить письмо к отцу насчет этих рыцарей. Мы обязаны рассказать ему о нашей матери. Мы…

Гавейн обрушился на него, не дав ему закончить.