Королева Марго

— Ваше величество, я хочу сказать, что тень моего друга — а он лишь тень, доказательством чему служит полная его неспособность произнести хотя бы звук, — итак, тень моего друга умоляет меня воспользоваться способностью телесных оболочек говорить внятно, чтобы передать вам следующее: прекрасная тень, вышеупомянутый бестелесный дворянин утратил под действием ваших суровых взоров не только тело, но и дух. Если бы передо мной стояли вы собственной персоной, то я бы скорее попросил мэтра Рене запрятать меня в какую-нибудь дыру, наполненную горячей серой, чем разговаривать так вольно с дочерью короля Генриха Второго, с сестрой короля Карла Девятого и с супругой короля Наваррского. Но тени чужды земной гордыне и не сердятся, когда их любят. Поэтому, мадам, умолите ваше тело немножко полюбить душу этого несчастного Ла Моля, душу, страдающую от небывалых мук; душу, сначала потерпевшую от друга, который трижды вонзал в ее нутро несколько дюймов стали; душу, сожженную огнем ваших глаз — огнем, в тысячу раз более жгучим, чем адский пламень. Сжальтесь над этой бедною душой, немного полюбите то, что было некогда красавчиком Ла Молем, и, если вы утратили дар слова, ответьте хоть улыбкой, хоть жестом. Душа моего друга очень умная, она поймет все. Начинайте же! Или я проткну мэтра Рене шпагой за то, что, вызвав очень кстати вашу тень, он вместе с тем воспользовался своею властью над тенями и внушил ей поведение, совсем не подходящее такой любезной тени, какую, на мой взгляд, вы собой представляете.

Когда пьемонтец закончил свою речь и замер перед Маргаритой в трагической позе, она залилась неудержимым смехом; затем молча, как и подобает в таких случаях королевской тени, протянула ему руку.

Коконнас бережно взял ее руку и позвал Ла Моля:

— Тень моего друга, приди ко мне немедля!

Ла Моль, растерянный, трепещущий, сейчас же подошел.

— Вот и отлично, — сказал Коконнас, нажимая своей ладонью на его затылок. — Теперь нагните тень вашего загорелого красивого лица к тени этой белоснежной ручки королевы.

Сопровождая слова действием, Коконнас приложил губы Ла Моля к изящной ручке Маргариты и с минуту удерживал их в этом положении, хотя белая ручка и не пыталась уклониться от нежного прикосновения губ. Маргарита все время улыбалась, зато не улыбалась герцогиня Неверская, еще взволнованная нежданным появлением двух молодых людей; она испытывала болезненное чувство все нараставшей ревности, так как ей казалось, что Коконнас не должен был до такой степени пренебрегать своими собственными интересами ради чужих.

Ла Моль заметил ее нахмуренные брови и недобрые огоньки в глазах; тогда, несмотря на свою страсть, призывающую отдаться упоительному волнению его души, он все же понял, какая опасность грозит другу, и сообразил, что надо сделать для его спасения.

Встав с колен, Ла Моль оставил руку Маргариты в руке пьемонтца, подошел к герцогине Неверской, взял ее руку, преклонил колено и сказал:

— Самая прекрасная, самая обаятельная из женщин! Я имею в виду живых женщин, а не тени, — он взглянул на Маргариту и улыбнулся, — разрешите душе, освобожденной от ее телесной, грубой оболочки, восполнить рассеянность одного тела, всецело проникнутого земной дружбой. Ведь этот господин Коконнас — только человек: крепкий, смелый, представляющий собою тело, может быть, и красивое, однако бренное, как всякое живое тело — Omnis caro fenum[8]

. Хотя вышереченный дворянин с утра до вечера мне рассказывает о вас, хотя вы сами видели его в бою, смотрели, как он наносит доселе невиданные во Франции удары, однако этот отважный муж, столь красноречивый перед тенью, не имеет смелости заговорить с живой женщиной. Вот почему, сам обратившись к тени королевы, он поручил мне говорить с вашей прекрасной телесной оболочкой и передать вам, что свое сердце, свою душу он низлагает к вашим ногам; что просит ваши божественные глаза взглянуть на него с чувством сострадания, ваши горячие розовые пальчики — призывно поманить его, ваш звонкий музыкальный голос — сказать ему слова, каких нельзя забыть; но если сердце ваше не смягчится, то в этом случае он умолял меня пустить в ход мою шпагу — не тень ее, поскольку тень у шпаги бывает лишь при солнце, а, значит, шпагу настоящую — и пронзить еще раз его тело, потому что не стоит жить, раз вы ему не разрешаете жить только ради вас.

Насколько речь пьемонтца отличалась жаром и веселостью, настолько волнение Ла Моля было проникнуто чувственностью, пленительной силой и нежною покорностью.

Анриетта, внимательно выслушав Ла Моля, перенесла свой взгляд на Коконнаса, желая убедиться, насколько выражение его лица соответствовало любовной речи друга. По-видимому, она была вполне удовлетворена; краснея, еле переводя дыхание, в улыбке открывая два ряда жемчугов, оправленных в кораллы губ, она спросила у пьемонтца:

— Это правда?

— Дьявольщина! — воскликнул он, завороженный ее взглядом и пламенея огнем любви. — Правда! О да, да, мадам, все правда! Клянусь вашей жизнью! Клянусь своей смертью!