Королевская аллея

Крепко ухватив господина Сумайпутру под руки, они осторожно опустили его на скамейку. Он покачивался. Пришлось сесть вплотную к нему, с обеих сторон. Большого шума от него не предвиделось. Но, как бы то ни было, Рухнувший-на-скамью разлепил веки и уставился на Рейн. Голо Манн сунул ему открытую бутылку минеральной воды, вытянул пробку из второй бутылки и протянул сосуд Клаусу: «Теперь самое время». Если в шумной пивной протестующий шепот Клауса был едва различим, то в данном случае он вообще отсутствовал. Хойзер отпил из горлышка, в такой день это уже ничего не меняет. Здесь нет больше никого, кто бы оставался трезвым.

— Так вот, Фридрих фон Гентц…

Хойзер бросил на произнесшего эти слова сердитый взгляд. Дескать, с дикцией у него не все в порядке: что особенно заметно, когда «ц» выговаривается как «тц».

— Завтра вам придется действовать. От этого зависят Боль и Благо. Живот и Жизнь. Мои… А мне вы ничего не оставите?

— Генц… — повторил, будто вернувшись издалека, Сын-Города; и передал бутылку обратно.

— …уроженец Бреслау, увидевший свет в 1764 году, был феноменальным человеком. О нем мне удалось написать мою первую самостоятельную работу; после чего я наконец, наконец начал существовать как пишущий историк, как публицист достаточно высокого уровня, пусть и не находящий должного отклика.

— Это еще придет, — пробормотал Хойзер. — При всей своей робости вы прекрасный рассказчик.

— В Генце я открыл себя. Этот отпрыск чиновничьего семейства — умный, чуткий к происходящему (и, надо заметить, внешне гораздо более привлекательный, чем я) — в молодые годы стал воодушевленным приверженцем Просвещения, идеи социального перелома, трансформации общества на пути к свободе. Генц усвоил призыв Иммануила Канта, обращенный к каждому индивиду: «Имей мужество пользоваться собственным умом»; и еще — великую заповедь из Кенигсберга: «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла бы стать основой всеобщего законодательства». Это весьма важное требование — ответственно строить свою жизнь — никогда прежде, господин Хойзер, не выдвигалось. Генц, тогда еще никому не известный молодой человек из Силезии, стал государственным служащим при прусском дворе. Всё вроде бы шло хорошо. Он служил одному из закоснелых старых режимов, а тем временем в Париже вспыхнуло пламя революции. И молодой человек приветствовал, с радостным сердцем, обещание свободы, равенства, братства. Какое счастье могла бы принести эта весть людям! А тогда и государства — благодаря свободным, ответственным подданным, наконец почувствовавшим себя гражданами, — превратились бы в радующиеся жизни сообщества.

— Понятно, — кивнул Хойзер. — Всегда приятно узнать чуть больше, чем ты знал до сих пор.

— Однако очень скоро заявило о себе то, что невозможно заранее предвидеть: обусловленная человеческой природой роковая закономерность. Мечта о свободе преобразилась во Франции в кровавую тиранию революции. Под ножом гильотины покатились головы. Повсюду воцарился ужас. Над братством и равенством восторжествовал радикализм: население было вновь лишено дееспособности, но теперь в условиях диктатуры поборников свободы, не желающих терпеть никакого инакомыслия. Робеспьер… Сегодня вы можете вспомнить в этой связи и Сталина. Или — Мао, нынешнего правителя Китая.

Поза Хойзера теперь уже не была расслабленной.