Королевская аллея

— Я получал приглашения в квартиру на Пошингерштрассе и, на уикенд, — в Тёльц, где у них был загородный дом^{204}. Сытым и жарким выдалось лето 1914-го: Европа грелась в лучах изобилия и томилась странной, лихорадочной скукой. В ответ на мои письма от него все чаще приходили послания, в которых говорилось примерно следующее: Покажетесь ли Вы снова? — Вам придется свести знакомство с жестковатой кроватью в нашей комнате для гостей. — Я хотел бы прочитать Вам кое-что. Вы свободны? — Всё развивалось своим чередом. Я стал ближайшим собеседником Томаса Манна. И его советчиком. Литературно-исторические знания, на которых должен базироваться всякий солидный труд, были у него отрывочными: он никогда не учился в университете, много времени тратил на музыку, занимался наблюдениями — «выпасал свои глаза», как он говорил, — и строил семейную династию. Адальберта Штифтера, например, он принимал за швейцарца^{205}. Я первым открыл перед ним мир творчества этого австрийца. Я также подыскивал для него цитаты из мировой классики, что оживляло наши беседы, как это произошло со следующим высказыванием Гёте: «Человек никогда не уходит дальше, чем когда не знает, куда ему идти»^{206}. Такие слова способны придать мужества любому пытливому уму.

Иногда Томас Манн расспрашивал меня о Стефане Георге: они жили в одном городе, но были до мозга костей различны и испытывали неприязнь друг к другу. Автор «Будденброков» разрабатывал проблему постепенного вырождения одного купеческого семейства; другой же ратовал за преодоление любых границ. Уроженец Любека вытеснил из своей жизни даже малейшие проявления оргиастического начала; провидец из Бингена^{207} наслаждался красотой окружающих его юношей. В их взаимной вражде нет ничего удивительного: один был прямым и жестким, как палка, но в свои сочинения подпускал немалую толику чертовщины и любовной тоски; другой околдовал отнюдь не одного Эрнста, но от его стихов веет ледяным холодом. Наблюдать за их соперничеством было душераздирающе увлекательно. Несомненно, обитатель дома на Пошингерштрассе испытывал чувство ревности по отношению к предводителю швабингских когорт^{208}

; с другой стороны, любому, кто в присутствии Стефана Георге упомянул бы имя Томаса Манна, оставалось лишь собрать свои пожитки и убраться восвояси. Однажды лирик обозвал романиста вульгарно-опасным, отвратительным дураком. Имелась в виду, наверное, склонность к изображению эксклюзивно-болезненных явлений, при полном отсутствии визионерства. Сверх того, поэзия и проза всегда соперничали в своих претензиях на высочайший ранг. Поэтому меня не особенно удивляет, что однажды, после случайной встречи с Георге, Томас Манн испуганно проронил: Я видел ЕГО.

— Кто из читателей мог бы такое предположить?

— А я оказался сидящим между двумя стульями.

— Возможно, то, о чем вы рассказываете, было конкурентной борьбой за славу.

— Война принесла спасение.

Клаус Хойзер едва удержался, чтобы не повторить, с вопросительной интонацией, последнее слово. Он был пятилетним ребенком, когда началась эта первая мировая бойня, в которой многие видят причину последующих катастроф, и в памяти у него смутно сохранились ликующие народные массы, размахивающие флажками женщины — как они провожают на фронт колонны вооруженных карабинами солдат в островерхих касках. Наверняка он и сам кричал тогда писклявым голоском: За кайзера и Германский рейх! Позднейшие картины он помнил отчетливее. Длинные очереди перед продуктовыми лавками; бутерброды — только со свекольным сиропом; заплаканные женские лица на улицах; группки инвалидов перед афишными тумбами; всеохватная серость, которая, как казалось, окрасила даже комнатные растения.

— Как вы знаете…

— Не надо. — Хойзер приподнял руку в отстраняющем жесте.

— Все же послушайте. Ведь чтобы помочь мне, вы должны это знать. Или вы не хотите помочь?

— Чем?

— Вытащить человека из грязи.

— Не обижайтесь. Но, откровенно говоря, я пока не испытываю к вам симпатии.

Хойзер сглотнул. Прежде ему редко приходилось быть настолько невежливым.

— Мне приходилось выслушивать и худшее. Речь идет о вас, о вашей совести.

— Как, простите?

— Про свою я и сам все знаю.

— Что вы такое говорите?

— Только самое необходимое. Надеюсь, у вас найдется время выслушать еще пару слов.

— Вы сюда пробрались тайком.

— Что ж поделаешь, если никто не слышит осторожного стука в дверь…

Сколько же еще нужно времени, чтобы Анвар, помолодевший и сияющий чистотой, наконец выпустил из рук пилочку для ногтей? Но, в любом случае, — чем бы он сейчас мог помочь? Клаус закурил сигарету и одним махом осушил стопку «Егермейстера», которую Эрика Манн оставила на столе нетронутой. Гость от ликера отказался.

— Мое сотрудничество с Томасом Манном в годы войны стало более интенсивным.

— Замечательно. Кто другой вправе сказать такое о себе?