Королевская аллея

Второй моей помощницею была музыка. Король страстно любил ее и теперь, когда подагра мешала ему играть на гитаре, охотно подпевал воспитанницам из Сен-Сира или госпоже д'О, исполнявшей у меня арии из опер. С некоторого времени я завела секретаршу, мадемуазель д'Омаль, которая, помимо способностей к эпистолярному искусству, имела еще и прекрасный голос; я научила ее играть на клавесине с тем, чтобы она аккомпанировала Королю и услаждала его слух песнями, часто застольными… Два-три раза в неделю я собирала у себя скрипачей и гобоистов королевского оркестра; они играли нам отрывки из Люлли, Куперена или Шарпантье, которые Король мог слушать с утра до вечера.

Кроме того, я могла положиться на близких мне дам. Их хорошенькие личики и кокетливые манеры создавали атмосферу галантного праздника, без которой монарх не мог жить. Шуточки Жаннетты д'Окси, едкие остроты госпожи де Леви, каламбуры Маргариты де Кейлюс, пародии госпожи де Данжо неизменно развлекали угрюмого, скучающего Короля, и потому эти дамы, даже больные, являлись ко мне ежедневно после обеда, заполоняя комнаты волнами небрежно накинутых кружев и развязанными лентами пеньюаров. Из задних покоев выходил им навстречу герцог дю Мен и вступал в общую беседу; он лучше других умел отвлечь отца от печальных мыслей и развеять мою грусть, напоминая о временах Вожирара и Барежа; мы с Королем считали его нашим общим сыном и были благодарны за доброту и участие.

Увы, никто из этих юных собеседников не был моим ровесником, и после каждой такой встречи, расставшись с нашим маленьким собранием, я снова впадала в черную меланхолию и грустные размышления. «Я одинока в этом мире, — писала я принцессе де Водемон. — Я совершенно порвала с ним в ту минуту, как потеряла герцогиню Бургундскую, единственную мою радость; теперь мне осталась лишь одна забота — в меру моих сил развлекать Короля… Тешу себя надеждою, что жить мне уже недолго; я была бы слишком счастлива желать смерти из любви к Богу в той же мере, в какой желаю ее из отвращения к земной жизни».

— Что нынче читают в Париже? — спрашивала я у моей племянницы де Кейлюс, которая держала дом в столице.

— О, мадам, теперь все увлекаются «Путешествием в Персию» Шардена, математикою Ньютона, сочинениями некоего Аруэ, смелыми остротами англичанина по имени Свифт и переодетым Телемахом господина де Мариво [91].

— Гм… А что представляют на театре?

— О, там играют Лесажа, Кребийона

[92]…

— Никогда не слышала этих имен… Ну, а в Опере?

— В Опере? Во-первых, Каира, затем оперы-буфф одного итальянца, некоего Скарлатти. А еще теперь в большой моде музыка Рамо [93]для клавесина.

— Скажите-ка мне… Разве нынче больше уж не читают моих друзей — госпожу де Лафайет, Ларошфуко? Не играют пьес Скаррона или Расина, не исполняют Люлли?

— Мадам, — смущенно отвечала госпожа де Кейлюс, — ведь они давно умерли.

— Вы правы, дитя мое. Всё умерло, кроме Короля и меня; а, может, и мы тоже мертвы, да никто не осмеливается сказать нам об этом.

Одно лишь мое возмущение присылаемыми пасквилями свидетельствовало о том, что я еще жива. То были анонимные письма и оскорбительные стишки, вроде этого.

Что сказал бы наш урод (господин Скаррон),Коли знал бы наперед,Что великий наш правитель,И любезник и воитель,Разгромив сперва врага,Подарит ему рога?

У Скаррона шутки едки,Он сказал бы. «Жри объедки!»

А вот еще одно, весьма странное сочинение на Рождественскую тему, где Король фигурирует в роли волхва:

Людовик Великий бредет в Вифлеем,А следом за ним Ментенон.Отдавши Иисусу смиренный поклон,Он шепчет младенцу затем:

«Прости мне, о Боже, мой грехЛюбовных забав и утех,Но с этой каргой,Слепой и глухой,Его искупил я за всех!»

Искупление оказалось долгим — как для него, так и для меня.