Королевская аллея

— Это в самом деле было интересно. Театральный музей — хорошая вещь, Томми. На протяжении тысячелетий бесследно развеивался каждый звук, каждый жест, посредством которых актеры околдовывают свою публику и переносят ее в какой-то иной мир. Теперь, по крайней мере, можно увидеть веер из страусовых перьев, которым обмахивалась Сара Бернар, послушать пластинку с записью Александра Муасси^{441}, который дрожащим голосом произносит монолог Фауста: Ликующие звуки торжества, зачем вы раздаетесь в этом месте^{442}… Боже правый, сколько пафоса тогда было. Нам ведь правда это понравилось?

— Такое собрание и поучительно, и может доставить удовольствие.

— Да-да.

Пожилая пара медленно взбиралась по лестнице.

— А что они выставляют в Кунстхалле картины из Сан-Паулу, поразительно! Чего стоит одна только транспортировка через океан! И как вообще в Бразилию попали Рафаэль и Гольбейн? Мы даже не знали, что там кто-то собирает картины. Больше всего меня растрогал школьник Ван Гога. Малыша хочется прижать к груди, чтобы он не смотрел с таким ужасом в пустоту. Эту выставку люди будут брать штурмом.

— Хотелось бы, чтобы искусства остановили зло.

— Об этом ты очень удачно сказала, когда мы осматривали выставку.

Муж и жена останавливаются на ступеньках.

— После интервью ты должен пополоскать горло и хотя бы ненадолго прилечь.

Он кивает. У Кати Манн опухли лодыжки. Предусмотренное программой посещение музеев, как и следовало ожидать, утомило обоих. Но бодрящие новые впечатления пока еще уравновешивают упадок сил. А легкое платье из тафты и светлый летний костюм оказались терпимыми даже при такой жаре.

— Вы позволите проводить вас в гостиную?

После того как господин Зимер, сидевший за стойкой рецепции, быстро поднялся по лестнице, поклонился и одновременно шагнул на следующую ступеньку, супруги Манн тоже решились продолжить движение.

— Кюкебейн?

— Она из «Любекских новостей».

— А теперь ее занесло в Дюссельдорф, — вздохнул писатель.

— Почему бы и нет? Жители Любека, видно, решили заранее подготовиться к церемонии предоставления тебе почетного гражданства.

— Эта дама уже появилась? — спрашивает Катя Манн.

— Ей пришлось много раз нажимать на звонок, пока ее наконец не послали сюда, наверх. — Служащий отеля, кашлянув, оглядывается.

Чтобы журналисты не слишком расслаблялись, попав в приватные апартаменты, и чтобы им не взбрело на ум прихватить какой-нибудь предмет на память (в Кливленде, например, у Томаса Манна пропал очешник) — и вообще, чтобы встреча проходила по-деловому, — на сей раз было решено, что она состоится на нейтральной территории.

Оскар Зимер открывает дверь в «Гостиную Веллема» и пропускает гостей вперед. В Соединенных Штатах чаевые при такой оказии были бы обязательны, здесь же жена знаменитого писателя ограничивается благодарным кивком. В комнате, залитой теплым, мягким, профильтрованным через тюлевые гардины светом, супруги занимают места на стульях, на которых им уже довелось сидеть вчера, в вестибюле. Новоготические, выточенные на токарном станке предметы мебели — с крутыми спинками и такими подлокотниками, между которыми могли бы хорошо себя чувствовать разве что испанские инквизиторы в момент оглашения приговора.

Катя Манн откашливается, ее супруг тоже.

— Максимум пятнадцать минут.

— Да уж, никак не дольше.

Благодатная тишина наполняет комнату-кишку. Но она тут не очень к месту. Где же эта любекская журналистка, которая звонила с каждой железнодорожной станции, умоляя назначить ей время для интервью? Катя Манн смотрит на часы и наливает в стакан воду. От охлажденной минералки ей становится легче.

— Будешь читать отрывок о цирке?

— Скорее тот, где Круль приходит к мадам Гупфле.

— Как хочешь, — уступила она, — скоро мы поедем домой.

Каждый из них уже бросил нетерпеливый взгляд на дверь.

— Обязательно ли было приглашать старых Хойзеров?

— Ах, Томми! — Она прикоснулась к его руке. — Я и Бертраму послала телеграмму. Ты должен с ним помириться. Он живет всего в нескольких километрах отсюда. Не нужно, покидая этот город, оставлять за спиной больше врагов, чем необходимо.

Томас Манн будто окаменел.

— Он исключил из списка книг, подлежащих сожжению, твои.

— И за это я должен быть благодарен?

— Нет, — говорит Катя Манн (поворачивая голову в профиль) мужу, сидящему рядом с ней. — Но я знаю, ты сам страдаешь от собственной непримиримости. Просто подай Бертраму руку… Скажи: «Я хочу думать о хорошем, больше не вспоминать плохое. Ваши советы я когда-то очень ценил, о последующей же вашей деятельности пусть судят потомки». Ему и так не то совсем отказали в пенсии, не то сократили ее… А после ты сразу займешься другими гостями.

— Думаешь, он этим удовлетворится?

— Ему придется. — Она тяжело вздохнула. — Да, Хойзеры тоже будут, — продолжила почти шепотом. — В крайнем случае мы скажем, что ты нездоров, и тебя заменят Эри и Голо.

Он смущенно взглянул на нее:

— Я никогда не уклоняюсь, Катя. Ты же знаешь.

— Посмотрим, — прошептала она. — Вечер будет нелегким.

— Бертрам, Хойзеры… — с этим я как-нибудь справлюсь.