Королевский двор в Англии XV–XVII веков

Возле собора св. Павла королева выслушала речь и стихи по-латыни. Затем она направилась к акведуку на Флит-стрит, где ее ждала последняя сцена. Возле акведука был квадратный помост, на котором возвышался замок с четырьмя башнями. На возвышении перед ним располагался трон, за которым находилось дерево с зелеными листьями и фруктами, а над деревом была табличка «пальмовое дерево». На троне восседала, одетая в парламентскую мантию, Девора со скипетром в руке и в открытой короне. Над троном была надпись «Девора, судья и восстановитель Израиля, Книга Судей, IV». Возле трона стояли два представителя знати, два клирика и два коммонера. Над ними была надпись: «Девора со своими сословиями советуется о добром управлении Израилем». Ребенок в речи разъяснил смысл сцены: ради того, чтобы выбрать правильно между процветающим и запустевшим государством, королева должна всегда помнить о необходимости советоваться со своими сословиями. Бог часто посылает достойную женщину, чтобы она правила мужчинами, как Девора хранила мир в Израиле 40 лет. И поэтому надлежит и мужчинам, и женщинам-правителям слушать добрый совет[1152]

.

В основе этой сцены лежали слова Книги Судей о том, что, когда Детей Израилевых жестоко угнетал Иавин, царь Ханаанский, их спасла судья Девора – пророчица, жившая под пальмой (Судей 4:1–7), и после победы над Иавином мир царил 40 лет (Судей 5:31). Политический символизм представляется вполне очевидным: в виде Иавина выводился испанский король Филипп II, а спасительницей от него становилась Девора-Елизавета. Кроме того, специальная оговорка в речи позволяла защитить женское правление от неистового Джона Нокса. На более высоком символическом уровне трон Деворы был троном Правосудия, весьма привычным образом эпифании монарха как Царя Правосудия. Однако мессианский акцент был практически сведен на нет, поскольку Девора не принадлежала к роду Давидову и не была мессианской фигурой[1153]

. При этом дидактический аспект был до крайности усилен, моделирование поведения монарха заметно превосходило формирование образа монархии в глазах подданных.

В самом конце процессии возле церкви св. Дунстана королеву встречал хор детей и два великана – Гоемагог и Кориней, которые держали баннер, разъяснявший еще раз все увиденные королевой сцены. Оба гиганта сошли со страниц «Истории бриттов» Гальфреда Монмутского, причем там они были противниками[1154]

. Примирение двух противников, безусловно, символизировало влияние Елизаветы как «мирной королевы». При этом Кориней был, согласно Гальфриду, героем-эпонимом королевства бриттов в Корнуолле. Таким образом, после метафоры «освященного патриотизма» Детей Израилевых оформители процессии обратились к патриотизму инсулярному, демонстрируя символы из далекого национального прошлого. Впрочем, поскольку въезд монарха обновлял город и страну, то времена Брута смешались с временами Елизаветы в едином вневременном универсальном мифе монархии. Полностью эта схема будет разработана уже в процессиях преемника Елизаветы, Якова I.

Итак, в целом аккламационная процессия Елизаветы все же сохранила и основные loci,

в которых ставили сцены, и структурную основу ритуала, и его символическую модель, и основную функцию. По-прежнему ритуал был призван обозначить центр общества, поместить в этот центр монарха и сформировать его (в данном случае – ее) харизму, создав образ божественного правителя. Даже многие символические образы были достаточно привычными.

Но все же отличия были не менее значительны. Старые символические образы получали новое звучание и наполнялись новыми смыслами, распространяя программу протестантской монархии и идеи протестантской религии. Главным отличием, пожалуй, был перенос акцента в диалектичной символической модели с «модели чего-то» на «модель для чего-то». Дидактика стала основой символического ряда процессии. Это было понятно и современникам. Ричард Малкастер писал, что смысл ключевой сцены «Времени и Истины» зависел от предыдущих: «сначала Ее Милость показала, что происходит из объединенного дома, затем она села на Трон Доброго Правления, поддерживаемый Доблестями, попирающими пороки, затем на нее были возложены восемь Блаженств, затем ей напомнили о состоянии государства. Ее величество приняла Истину и теперь не может быть ничего, кроме милости и заботы о добром правлении»[1155].

Если добавить к этой схеме последнюю сцену, в которой королеве была продемонстрирована необходимость доброго совета с сословиями королевства, то получается схема, которая позволила Сидни Энгло заявить, что «есть принципиальное отличие процессии Елизаветы от предыдущих. Это – степень, с которой в ней не просто восхвалялся монарх или выражались пожелания благополучия, но давались ей советы»[1156].