Короли Молдаванки

– Что?! Какая компенсация?! Да гоните их всех в шею, вон!!! У меня склад сгорел, столько драгоценного товара потеряно, а я еще буду этой черни что-то выплачивать?! Вон! Гоните их в шею! Всех вон!!!

И тогда Таня не выдержала. Бывали моменты, когда она совершала такие отчаянные, безудержные поступки, сама не понимая, как это произошло. И в этот раз Таня решительно открыла дверь кабинета и шагнула вперед. Толстый грек, изо всех сил разорявшийся на приказчика, стоявшего перед ним с опущенной головой, даже не успел к ней повернуться.

– Ты подавишься своими деньгами, поганая сволочь! – крикнула она. – И за эти слова тебя ждет больше бед и страданий, чем принес нам огонь! Будь ты проклят! Ты слышишь, проклятый боров! Будь ты проклят!

Толстый грек еще больше раскраснелся, стал как вареный рак и взметнул кулаки над головой:

– Что?! Как?! Да я полицию!.. Да я тебя жандармам!.. Сгною в каталажке, воровка проклятая!.. Как ты смела сюда войти!..

– Это ты вор, – уже спокойнее сказала Таня. – И будешь наказан за это.

Затем она развернулась и быстро ушла из конторы купца. Ее никто не удерживал. Но еще долго после этого в страшных снах Таня переживала мучительную унизительность этой сцены.

И вот теперь купчиха произнесла это имя – страшное имя, разбередившее в душе Тани незаживающую рану.

– Кого убил Людоед? – переспросила Таня.

– Убили купца Аристида Сарзаки, торговца тканями. Мануфактура Сарзаки, слышала? Зверски, чудовищно убил этот зверь, Людоед!

– Слава Богу! – Таня подняла глаза к небу. – Все-таки есть на свете справедливость!

Тут купчиха просто онемела, не говоря уже о прачках и торговке с Привоза. Она так удивилась, что даже снизошла к вопросу.

– Ты с ума сошла? Чего это ты так говоришь?

– А того, что купец Сарзаки преступник и вор! Из-за него погибли люди! – выкрикнула Таня. – И я рада, что этот негодяй получил по заслугам!..

– Ты… ты… да как ты смеешь говорить такое об уважаемом человеке?! – У купчихи просто слов не хватило. – Замолчи свой рот…

– Мадам, унизьте ваш хипиш! – хмыкнула Таня. – Да никакой он не уважаемый! Аристид Сарзаки был негодяем, вором и убийцей! Я рада, что Бог покарал его, хотя бы руками Людоеда!..

– Ты сумасшедшая, – внезапно тихо сказала купчиха, с интересом посмотрев на Таню. – Ты сумасшедшая, и я всегда это подозревала. За дурною головой ноги через рот пропадают. Наматываешь язык на мои нервы. В общем, так: с тобой просто опасно иметь дело! Убирайся! Ты уволена. И больше не появляйся здесь никогда, – купчиха даже рукой хлопнула по перилу.

Таня подошла к бадье, вытащила оттуда тяжелый, намокший мешок и, вернувшись к крыльцу, с силой запустила его в купчиху. Мешок попал ей в толстый живот, обдав фонтаном брызг.

– Подавись ты!.. – с удовольствием смакуя такие знакомые, но не произносимые ею слова Молдаванки, сказала Таня. – Подавись ты за свою стирку! Пошла!.. Стирай сама.

– Полиция! – придя в себя, истерически заорала купчиха. – Полиция!!! Помогите! Убивают! Караул!..

Плюнув на крыльцо купчихи, Таня быстро пошла прочь, провожаемая застывшими взглядами всех тех, кто остался во дворе. И только быстро пройдя несколько кварталов и заметно остыв, она вдруг с какой-то ясной, пугающей четкостью осознала, что лишилась единственной работы, которую смогла найти, единственного источника существования… И что в старом матерчатом кошельке, оставшемся в ее комнате, вся наличность составляет только 10 копеек, а из еды – на столе краюха засохшего черного хлеба, а в углу комнаты – полведра полусгнившей картошки, купленной за гроши… В их доме давным-давно не было ни масла, ни белого хлеба, ни молока, ни яиц, ни хорошей крупы, и никакой приправы, кроме щепотки каменной соли, которая совсем не растворялась в жесткой известковой воде…

В комнате было мучительно холодно, потому что дрова закончились день назад, и в эту ночь бабушка кашляла так страшно, что Таня совсем не сомкнула глаз. Обхватив руками колени и дрожа под вытертым одеялом, она сидела в темноте, прислушиваясь к ужасному кашлю бабушки, и захлебывалась слезами. Таня плакала горько, взахлеб, уже не пряча своих слез. Впрочем, бабушке было так плохо, что она не видела слез Тани и не слышала ее рыданий, не понимая того отчаяния, которое в реальной жизни намного страшнее, чем ад.

Осознав все свалившееся на нее горе – невероятное, страшное горе, – Таня присела на какую-то каменную тумбу и в отчаянии заломила руки. Самым ужасным ей показалось то, что горе это вполне можно было предотвратить, ведь ей стоило лишь промолчать… И все пошло бы своим чередом, и после стирки мешков она получила бы деньги, и жизнь не казалась бы страшной пропастью, теперь разверзшейся у ее ног…

Но все уже произошло, все уже случилось, и поправить этого было нельзя. Даже если бы Таня упала в ноги купчихе и слезно молила о прощении, та все равно не взяла бы ее назад. Но Таня и подумать не могла о том, чтобы унижаться перед этой женщиной, которая с жестокой несправедливостью обрушила на нее град чудовищных унижений, совсем незаслуженных…