Корона скифа (сборник)

Дуракам и на воле хорошо живется. Ты погляди, в Томске возле церквей сколько попрошаек толчется. Один себе на ногах язвы рисует, и сидит, костыли к ограде прислонив, другой талдычит, что у него вся деревня вместе с церковью сгорела и жена и дети сгорели синим огнем. А я знаю, что хромой уже второй дом строит, а который погорельцем обзывается, уже может хоть купцом первой гильдии стать. У нас народ жалостливый. Но мы с тобой милостыню просить не будем.

— А что же будем есть? — спросил Федька заинтересованно. Хотел спросить и о выпивке, но воздержался пока.

Дядька Василий усмехнулся и сказал:

— А выйдем-ка на вольный воздух!

Они вышли из избы. Вчерашнего холода — как не бывало. На вербах желтые, как цыплята, распустились почки, из тополиных почек выглядывали пахнущие весенним зеленым клеем листочки. Солнце пригревало, ветерок высушивал лужи, пуская по ним ребристые волны. От земли поднимался дрожащий парок. За зеленой речушкой в коей еще белели остатки льда, в деревушке из труб текли вкусные дымки, и кричали петухи, созывая свои гаремы.

— Что есть будем? — иронически переспросил дядька Василий. — А вот этого, который там горланит, и пустим на уху!

— Что? Кур воровать? Этого я не могу. Я деревенских знаю, они за это стягами все кости переломают. У них городовых нет, они сами себе городовые. Да что! С городовым еще говорить можно, а эти сразу убьют.

— Экий ты, какой, парень! Посмотреть на тебя — борец! А трусишь, как заяц! — сердито сказал дядька Василий. Да кто тебя воровать заставляет? Это грех! Нет, мы грешить не будем. Этот певец сейчас сам к нам придет! Да как! Кустами будет красться, чтобы хозяева не видели, куда он пошел.

Василий воззрился в сторону деревни и в полголоса стал приговаривать:

— Петя-петушок, золотой гребешок, шелкова бородушка, масляна головушка. Беги сюда, а не то беда…

И вновь Федька глазам своим не поверил, потому что из кустов выбежал здоровенный петух с алым гребнем, с огненным пером. Он добежал почти до ног Василия и тут вдруг остановился, как вкопанный, словно на него озарение нашло. Он косил глазом, явно намереваясь дать деру.

— Падай на его! — прохрипел Василий, падай, мать твою! Ломай ему шею, пока он не опомнился совсем, уйдет!

Федьку не надо было долго просить, он распластался в прыжке, упал на петуха и живо свернул ему голову.

— Поди в избу и там ощипай, да смотри, чтобы ни перышка ни пушинки никуда не улетело, все в печку суй, в огонь. Голого петуха хозяева небось не признают. Я тут на пригорке постою, а ты ощипай его по-быстрому и — в котел. Сварится, съедим и кости сожжем. А ты говоришь — кур воровать. Чего их воровать? Только позови — сами бегут.

Минут через двадцать петух уже варился в котле. Вернулся дядька Василий, сутулости у него стало меньше, а росту больше. Федька решил больше ничему не удивляться. Чего себе даром душу мотать?

Петуха они съели с большим аппетитом. Кости дядька засунул в плиту и подбросил сухих дров, чтобы лучше горело.

— К такой закуске да еще бы бутылку? — сожалеюще вздохнул Федька. Он подумал: а не сможет ли сей чудила скомандовать четверти самогона, чтобы она от какой-нибудь самогонщицы прилетела сюда по весеннему небу и плавно опустилась возле дядькиного жилища.

Василий как-то прочитал его мысли и сказал:

— Ты это брось! Самогон по небу летать не может и ходить по земле тоже. Да это и не нужно. Когда будет надо, я тебя и так сделаю пьяным, безо всякого питья. Скажу, чтобы стал ты пьяным и — станешь. А сейчас возьмем веревки, пойдем на берег реки искать всякие бревешки, которые нанесло половодье.

Федька подумал, что можно было приказать бревешкам приползти к избе — и делу конец. И опять дядька понял его мысли и сказал:

— Не выдумывай, чего не следует, а делай, что тебе говорят. У меня сильно не переработаешься, а питаться будешь хорошо. Опять же воздух какой! Простор!

В землянке Василия Федька быстро отъелся, похорошел. Мало ли что — хозяин странный, зато еда всегда есть. У Василия то и дело сама собой изменялась внешность. То у него вырастал нос с горбинкой, а наутро тот же самый нос принимал вид картошки. Глаза то синели, то зеленели, а то становились жгуче-черными. Все это Федьку удивляло, но постепенно он к этому привык. Чего ни бывает на свете! Однажды разговорились.

— Ты, дядька Василий, давно в этой келье проживаешь?

— Да нет, осенью сам землянку вырыл да зиму здесь перезимовал, а то в Томском жил.

— А че в Томском-то не пожилось?

Оно, может, и пожилось бы, если бы одну сволоту черт на мою шею не принес.

— Это какой же черт?

— Безрогий. Попом Златомрежевым именуется.

— А чем он досадил тебе?

— Чем-чем. Был я псаломщиком. Хороший был настоятель. Сычугов. Водку пил. Раз прямо в храме помочился и просит сторожей, чтобы обсушили его. Они и обсушили.