Корона скифа (сборник)

Полина приняла ту же позу, что и Верочка. Она смотрела ей в переносицу, уловила ритм ее дыхания и подстроилась к нему. И Верочка чувствовала, как тепло и умиротворение разливаются по ее телу.

Полина сказала тихо, проникновенно:

— Вы похоронили папу и скучаете по нем. Любите слушать звон колокола, он успокаивает, мысли уходят и так хочется спать, спать! Так хорошо все забыть!

И Верочка уже не удивлялась присутствию в ее комнате незнакомой дамы, она задремывала, и головка ее склонялась набок, а Полина повторяла ее, копировала. И уже шептала:

— Вам не о чем беспокоиться, все так хорошо, только приятные мысли будут посещать вас. Думать только об учении, хороших манерах, подругах, хранить память о родителях, слушать наставников, так приятно…

Потом еще долго сидела Полина, глядя на девочку и держа ладони у ее лба, но не прикасаясь к нему. Потом она тихо сказала:

— Это была легкая дремота и через минуту-другую пройдет, и вы будете спокойны и веселы.

С этими словами Полина вышла из комнаты.

— Ну, что? — спросила директриса.

— Девочка будет вести себя спокойно. Отвлекайте ее внимание от всего, что могло бы ей напомнить неприятное. Она уже все забыла.

— А лекарства?

— Прогулки по саду, поездки на природу. Ваши воспитанницы выезжают на природу?

— Конечно. Мы собираемся проехать на лодках на тот берег Томи и обратно. За Томью будем жечь костер в лесу.

— Вот это просто замечательно! Пусть дети ловят бабочек, рвут цветы. Это лучшее лекарство и для взрослых, и для детей, я сама так лечусь.

Полина вернулась домой, там уже с великим нетерпением ждал ее Роман Станиславович.

— Ну что? Как? — кинулся он к ней, едва она вошла.

— Я сделала, что могла. Она забудет обо всем до той поры, пока кто-нибудь ей об этом не напомнит.

— Хорошо. Я тебе очень благодарен. Кто ей напомнит? Француженка у нас сидит крепко. Спасибо…

Он хотел поцеловать Полину, но раздумал, ничего поважать, будет еще на нем виснуть. Надо ее держать на расстоянии. Надоела. Если бы не ее удивительные способности!..

Через полчаса в полиции он спрашивал человека со многими фамилиями:

— Держалкин! Как там этот Трущев на острове? Бакенщики держат его прочно? Ты намекни им, что если они его совсем утопят по нечаянности, то им за это ничего не будет.

— Слушаюсь! Сейчас поеду на остров, все сделаю.

— Ну, давай!

Полицмейстер задумался. Золотая контрабанда, тысячи аферистов над золотом вьются, как мухи над банкой варенья. Возле Тузикова лога чаерезы бандитствуют. В сумерках налетают на обозы с чаем. А что? Так и до него было. Он не всесилен. И к тому же некоторые чаерезы ему платят. Но не все, не все… С этим надо разобраться.

Невольно вспомнилось первое впечатление от приезда в Томск. Прибыл. А на другой день ему показали возле старого тюремного замка лежавшие на снегу трупы.

Челдоны в длинных белых саванах напали на обоз с золотом. Саваны делали их невидимыми на снегу, а в руках у них длинные палки, к концам которых привязаны кистени. Издалека тюкнуть возниц и охранников по голове!

Но охранники не дремали, пуля длиннее палки, от нее не убежишь. Вот и положили убитых бандитов на сугробе для опознания. Выходит, покойнички перед смертью сами в саваны и обрядились.

Ох, город! Рабочие с приисков осенью в новых дорогих полушубках и почему-то в бабьих шалях вместо шапок валяются в грязи возле притонов. Будочники обирают пьяных. На Мухином бугре среди бела дня выстрелы, крики: «Режут! Лошадей угнали!» А то на набережной, где вечером фонарики, остяки на берегу плачут, пока в кабаке сидели, из лодок кто-то рыбу спер. Да хорошо хоть лодки им оставили! Такой жиганский город.

У него всегда екает под сердцем, когда видит, как ведут через город бритых каторжников в куртках с разного цвета рукавами. Ведут под бой барабана, звенят тяжелые сибирские кандалы. У некоторых на лбу клеймо «СБ» выжжено, что означает: «ссыльный, бродяга». Сердобольные тетки подбегают к колонне арестантов, суют кому сушку, кому — калач. Такое население, сами почти все из кандальников. Поди, наведи в таком городе порядок! Строгости мало? Хватает! За Мясной площадью недалеко от берега, меж высоких тополей вкопана в землю под углом лиственничная плаха. Она вся продубилась от пота и крови. К ней привязывают приговоренных к порке арестантов. Привезут на черной телеге, в черном коробе, одежку сдерут, привяжут, и палач начинает кнутом охаживать.

А толпа любуется. Кто-нибудь кричит, мол, сильнее! Не думают, что сами на эту плаху могут попасть. А охранник по рядам таскает арестантскую шапку, народ кидает в нее медяки в пользу наказуемого. Половину он после отдаст палачу, вроде бы за то, что до смерти не забил. Случалось, что тут и до смерти забивали.

Строгости. Строгости. Польских бунтовщиков в подвале толстенными цепями приходится к стенам приковывать. Соленой рыбой кормить, воды не давать, чтобы признавались. Всякие были показания. И о том, что польский совет приговорил его, Шершпинского, к смерти. Ненавидят его. Поляков в Томске много на свободе. Всех не выследишь.