Корона за любовь. Константин Павлович

И словно подчиняясь капризам её памяти, выплыли они — отец с Николушкой на руках, за ним в дверях понурый Кирилл, а сзади мать с её широчайшими юбками.

— Нет-нет, — ужаснулась Маргарита, — только не это...

Это был сон, тот её прежний сон, виденный ею перед разлукой с Александром. Но теперь все лица и предметы обрели устойчивость и твёрдость, теперь это был её сон, воплощённый в действительность.

   — Нет, — снова повторила она, — этого не может быть...

   — Маргарита, сбереги себя для сына, — произнёс Михаил Петрович. По щекам его пробивались к седым усам дорожки слёз.

   — Кирилл! — закричала Маргарита. — Как ты смел не сказать мне ничего?!

Все трое замерли, словно ждали этих укоряющих слов и застыли перед самым страшным. Михаил Петрович держал на руках Николушку, а тот хватал ручонками его седые усы и курчавившиеся баки.

Отчётливая и такая нереальная картина стояла перед глазами Маргариты.

   — Так не бывает, — громко сказала она, — я знала, я видела всё это во сне, но не бывает так, чтобы всё повторялось до мельчайшей подробности...

   — Сон твой был пророческим, — угрюмо сказал отец, — и вот всё, что осталось тебе от твоего Александра. Твой сын, как две капли воды похожий на твоего мужа.

Маргарита смотрела и смотрела на эту картину, на ребёнка, тянущего к ней пухлые белые ручки, на подавленного брата, на мать, теснившуюся позади мужчин, и темнота заволокла её взор...

Почти две недели провела она в беспамятстве. Сказалось всё — и напряжённое ожидание в Коломне, и предчувствие беды, и эта весть, как огонь проникшая в сознание.

Едва выныривала она на поверхность из провала, оглядывала родные лица, едва успевала произнести одно это прилипшее к ней слово «нет», как опять уплывала по чёрным волнам беспамятства.

Кирилл уехал на другой же день, возвращаясь в армию, отец и мать ломали над ней руки, подносили Николушку в надежде, что один её взгляд на сына произведёт желаемое действие, но Маргарита продолжала метаться на постели, говорить несвязные слова, пылать в жарком бреду и плыть по чёрной реке без сознания.

Доктора было не найти в этом тихом и пустом краю, деревенские знахарки скороговоркой шептали над Маргаритой какие-то странные наговоры, поили отварами трав и зельями, а она всё металась в горячечном бреду и кричала одно и то же: «Нет!»

Но, видно, Бог судил ей другую судьбу, чем небытие. Молодое тело Маргариты справилось и с лихорадочным жаром, и с поразившим её известием, лишь слабость и сонливость ещё одолевали её.

Тело хотело жить, не сдавалось под напором ослабевшего разума, руки и ноги жаждали движения, и через две недели она уже начала приподниматься на постели, всё ещё измученная страданиями разума, но постепенно приводившая в стройную систему само мироздание.

Эти две горячечные недели были для Маргариты спасительными. Она оправилась и со странной грустью вглядывалась в отражение своего мужа — сына Николушку.

Михаил Петрович и Варвара Алексеевна ликовали: Маргарита осваивала первые предметы, связно говорила какие-то незначащие слова, а значит, приступ боли в её сердце понемногу проходит. Теперь только время способно было залечить её рану. Но родители и не предполагали, сколь глубока и тяжка эта рана, и нужны ещё долгие-долгие годы, чтобы она зарубцевалась.

В первые дни после болезни Маргарита ничего и слышать не хотела о подробностях войны, о мелочах Бородинской битвы, словно сознательно отгораживалась от того, что снова могло бы повергнуть её в беспамятство. Она начала выходить из дому на усыпанные опавшим листом дорожки, с умилением разглядывала дом и сад, дальние луга и синие кромки леса по закраинам лугов, тихо радовалась смешливым крикам сестёр, сбегавших по отлогой тропинке к чёрным водам речки, по утрам уже собиравшей наледи по берегам.

Осень подходила неслышно, под лучами неяркого солнца ещё отступала, но по ночам брала своё. Зелёный цвет сменялся красными и багровыми тонами. Берёзы роняли свой роскошный наряд в грязь разъезженных дорог, усыпали золотым покровом подъездные аллеи, шуршали опадавшие листья.

Даже через две недели Маргарита не могла подумать о том, чтобы куда-то идти, и лишь старательные усилия девочек, младших сестёр, заставляли её ходить по лесу, нагибаться за сучьями и ворошить ими прелую траву и гнилые листья, чтобы отыскать крепкие ножки и бурые шляпки боровиков.

Какие планы могла она строить теперь, когда Александра не было на свете, когда вся её жизнь словно бы свернулась и сделалась маленькой и ненужной без его согревающей любви, без его широкого и твёрдого плеча?

Она больше не плакала, как будто окаменела, и даже Николушка не мог вызвать на её лице весёлую улыбку. Он теперь был для неё сиротой, безотцовщиной, и его шаловливый лепет не порождал в ней ничего, кроме унылого постороннего взгляда.

   — Французы ушли из Москвы, — сообщил за завтраком Михаил Петрович.

Все подняли на него глаза, ожидая добавлений, но он не сказал больше ни слова и уставился глазами в тарелку.