Корона за любовь. Константин Павлович

Николушка беспрестанно спал, покачивание усыпляло его, и Стеша, толстая, бесформенная в бесчисленных накидках и тулупе, томилась от безделья.

От Коломны, где весь обоз остановился передохнуть и перекусить, стали попадаться то сброшенная с обочины старая сломанная коляска со снятыми колёсами, то трупы взбухших лошадей, а порой лежали и неубранные тела людей в остатках рваных синих мундиров.

Притихли девчонки, с ужасом взглядывая на эти останки, перестала ворчать и теперь уже откровенно рыдала Варвара Алексеевна. Со всё возрастающим страхом подумывала она о том, чтобы воротиться в деревню, переждать зиму, а по весне, когда всё придёт в порядок, вернуться в Москву. Она то и дело робко закидывала словечко Маргарите, всё ещё безмолвно и прямо сидящей в глубине рыдвана, но та ничего не отвечала. И Варвара Алексеевна только громко вздыхала: не пойдёт Маргарита ни на какие уговоры, будет всё так же угрюмо смотреть мимо, а взгляд прожжёт душу.

И Варвара Алексеевна замолкала, натыкаясь на этот углублённый в себя взгляд, но ненадолго. Всё ещё надеялась она, что Маргарита позволит вернуться, поворотить назад...

Перед самой Москвой остановились в какой-то убогой деревушке, кое-как разместились в крестьянской избе, и Варваре Алексеевне так и не удалось хоть немного поспать: беспокойство заползало ей в душу и не покидало её.

С самого раннего утра все уже были на ногах, и обоз тронулся дальше. Теперь уже по сторонам дороги громоздились трупы людей и лошадей, попадались головешки, а пепел устилал проезжую часть дороги. На въезде в Москву не было нигде застав, околоточных, не было видно и слышно никого, лишь дикий вой одичалых собак различался вдалеке.

Ехать стало трудно: то и дело дорогу перегораживали упавшие обгорелые брёвна, груды обломков, куски каменных стен. Приходилось вылезать, мужики расчищали проезд, даже Михаил Петрович и Мишенька помогали таскать с дороги головешки, остатки кирпичей, чтоб кое-как продолжать путь.

Варвара Алексеевна отирала глаза мокрым платком. Она ожидала всего, но даже она не представляла себе Москву такой — безлюдной, чёрной от сгоревших домов, с огромными пепелищами, ветер с которых поднимал тучи чёрной пыли, оседавшей на гривах лошадей, на тёплых платках и шалях женщин, на меховых картузах и епанчах мужчин.

Высунувшись из дверцы, Варвара Алексеевна всё глядела и глядела на когда-то белокаменную, светившуюся золотыми куполами церквей Москву, не узнавала ничего, но первой завидела словно бы белый зуб среди чёрных пепелищ.

— Дом наш, — задохнулась она, — стоит, целёхонький!

Но дом не был целёхоньким. Ветер, беспрестанно дувший в Москве во время пожара, перенёс огонь на правое крыло двухэтажного господского дома, и только каменный бельведер[24] в середине его, возвышавшийся над всем строением, задержал огонь. Бельведер обгорел, но стоял крепко, чёрный и мрачный, а левое крыло здания сохранилось почти в неприкосновенности.

Правда, сгорело и крыльцо дома, но закоптелые каменные стены, строенные на века, остались стоять, крыша, крытая зелёным железом, тоже почернела, но не пропустила огня.

Правое крыло всё выгорело, крыша там провалилась, и лишь головешки чернели среди развалин. Но левое крыло чётко белело среди руин, и даже стёкла в окнах, заколоченных перед отъездом, кое-где сохранились целыми.

Михаил Петрович вышел из коляски, встал на колени перед домом, прикоснулся лбом к обгорелой земле и громко сказал:

   — Господи, благодарю тебя за то, что сохранил моё старое родовое гнездо!

Варвара Алексеевна подскочила к мужу, тронула его за плечо, рыдая, показала на сгоревшее крыло дома.

   — А ты не смотри туда, — отвёл её руку Михаил Петрович, — ты гляди сюда, даже краска на стенах ещё белеет...

Внутри всё было разграблено: исчезли высокие золочёные зеркала, дорогие старинные диваны и кресла, даже столы из чёрного дерева на толстых резных ножках, и те были утащены. Двери всех комнат висели на полувытащенных петлях — видно, грабители очень старались сломать замки, но, когда это не удавалось, стаскивали двери прямо с петель.

И только в одной из комнат всё было, как прежде: возвышались по углам раскрытые и пустые сундуки, окованные железом, валялись сломанные и разбитые стулья, а в красном углу, где вместо киота темнела пустота с густой паутиной, стояла под полочкой, где размещались украденные теперь иконы, толстая высокая палка с отполированным до блеска деревянным набалдашником — посох, что вручил Маргарите юродивый в самый счастливый день её жизни — в день свадьбы.

Она прошла в этот красный разорённый угол, осторожно взяла посох. Высокая палка с ручкой углом словно бы хранила ещё тепло того дня.

Маргарита поцеловала посох и тихо сказала:

— Ты был неправ, юродивый, ты вручил этот посох игуменье Марии, а я лишь вдова генерала Тучкова. И зовут меня Маргарита.

В доме уже вовсю хлопотали крепостные, осматривалась Варвара Алексеевна, носились по уцелевшим, хоть и разгромленным комнатам девчонки, солидно помогал отцу Михаил-младший, а Маргарита, оставив Николушку на попечение Стеши, вышла на двор.