Короткевич

Например, в автобиографии «Дарога, якую прайшоў» Короткевич писал: «А потом началась война. Бомбежки. Эшелоны. Чувство беспомощности подрост­ка, (...). Бунтовал против этого чувства. Несколько раз убегал из интерната на фронт. Задерживали, конечно. А из интерната потому, что случилась обычная на войне вещь: долгое время не знал, где родители и живы ли они вообще, а если живы, то где, за линией фронта или успели эвакуироваться. Был сначала в Москве, потом на Рязанщине. Потом пришлось убегать и оттуда. На Урал, в окрестности Кунгура. Случайно узнал, что родители в Оренбурге. С большими трудностями (без пропуска и билета) добрался до них. В Оренбурге закончил шестой класс. Потом недавно освобожденный Киев (Беларусь еще была оккупи­рована)». А вот отрывок из повести «Листья каштанов»:

«Общежитие на Урале, несколько безуспешных побегов. Наконец убежал совсем и несколько месяцев беспризорничал. Воровал, правда, только в чужих огородах. Доходило до того, что пас в северном Казахстане верблюдов — хотите — верьте, хотите — нет. Чудом отыскал родителей. (...). Потом были освобождены два небольших клоч­ка Беларуси, и «предка» моего послали на освобожденную территорию, куда-то под Лиозно. (...). Как раз в тот момент проезжал через наш город мой дядя, которого перевели с Далекого Востока на фронт, и взял нас с собою в большой южный город, от которого немцы откатились дальше, чем от Лиозно». Заме­тим, сколько общего в обеих цитатах! Значит, основные события повести дей­ствительно были взяты из жизни.

Одна из сюжетных линий «Листья каштанов» — любовь между главным героем Василькой Стасевичем и Нонкой Юницкой. В произведении ее портрет выглядит следующим образам: «Девчонка лет пятнадцати. Склонилась, поче­сывая очень длинные, поцарапанные ноги шоколадного цвета, потом потерла коленкой о коленку, вскинула голову

— черно-бурые волосы тяжелой волной отле­тели назад —

и улыбнулась мне, и я увидел темно-синие глаза с ненатурально огромными, безумно веселыми черными зрачками». О речи героини Короткевич писал так: «Это был тот южный жаргон, на котором разговаривают большие черноморские портовые города. У меня нет ни силы, ни умения, ни, честно говоря, желания передавать все эти тропы, идиомы, всю бесконечность живых интонаций. Но это и невозможно, потому что больше, чем слова, тут значили южные жесты, мимика, движения всего тела. Это было

— ужас как «по-мол­давански» и удивительно, ужас как красиво. Да и тип ее, если разобраться, был удивительный. Тут тебе и украинская, и молдавская, а может, и капля цыган­ской крови».