Кошачьи язычки

Сегодня все это мне смешно. Так же смешно мне стало, когда в шикарной витрине старомодной кондитерской я вдруг углядела эту коробку. Там высились ярусы трюфелей, лежали серебряные подносы с имбирными палочками, красовались обернутые в фольгу сказочные фигурки, марципановые булочки, колбаски нуги с цукатами, ракушки, коричневые и белые, и посреди всего этого великолепия царили кошки. Жаль, что коробка не совсем такая, как тогда, но эффект она на меня произвела тот же, заставив почувствовать то же вожделение в пальцах и на языке. Дорогие воспоминания! Вот ты осторожно снимаешь целлофан, не в силах оторвать взгляд от кошек, вот поднимаешь крышку и кладешь ее подле себя картинкой кверху, ведь лицезрение кошек — существенная часть наслаждения. От вида ровно уложенных в коробку румяных язычков захватывает дух, и ты стоишь перед мучительным выбором — какой взять первым. В сравнении со всем этим даже вкус шоколада теряет значение, да и не о вкусе речь. А о том, чтобы снова почувствовать себя ребенком. Снова ощутить то вожделение, пробудить взаимную симпатию и разделить общую радость. А вы помните? — вот что означает эта коробка, ни больше ни меньше.

Додо купила себе белье, комбинацию, очень элегантную. Она демонстрирует ее мне, гордая, как ребенок, крутится передо мной, одновременно засовывая в рот сразу два кошачьих язычка, как будто это обыкновенные трюфели. Ее радость раздражает меня, разжигает во мне тихую злобу — за то, что не дождались меня сегодня утром, за то, что, словно сговорившись, не реагируют на мои восторги по поводу памятных воспоминаний о начале нашей дружбы. Но я и это проглочу. Я же знаю, до чего Додо обожает новые вещи.

Сама я последний раз покупала такое безбожно дорогое белье два года назад, в Вене, Клер и Додо уговорили меня, а я легко поддалась на уговоры, про себя думая об Ахиме и его faible[8] к красивому dessous.[9] Меня мучили угрызения совести, и имя им было — Лотар. То, что произошло между нами, произошло по моей вине. И я пыталась с помощью этого белья получить прощение. Н-да, иногда я действительно веду себя как последняя дура.

Я купила черный кружевной комплект, какого не носила никогда, — все что угодно, только не это. Мамуля твердо верила: черное белье — это вульгарно, и во мне ее предубеждение крепко засело; от внушенного в детстве избавиться трудно.

Я так его ни разу и не надела. Приехала домой из Вены, распаковала пакет и внезапно устыдилась и своей покупки, и того, с чем я ее связывала. Спрятала от греха подальше в ящик с колготками, там он и валяется до сих пор. В тот день я твердо решила вычеркнуть Лотара из своей памяти, никогда не сравнивать его с Ахимом и жить нормальной семейной жизнью, насколько это в моих силах. Так я и сделала. И думаю, могу сказать, что мы — счастливая пара, такая же, как Мамуля с Папашкой, они по-прежнему образец для меня.

— Может, пробежимся еще разок по магазинам? — предложила мне Додо. — Тебе тоже что-нибудь подберем.

— Мне ничего не надо, — отказалась я и снова подсунула коробку Клер под нос.

Та поднялась с кровати и расправила юбку.

— Спасибо, но я не хочу, — сказала она. Это правда, она почти не ест сладкого. — И потом, что значит «ничего не надо»? Забудь ты в кои веки про свое протестантское воспитание. Вы с Ахимом вполне можете себе это позволить. К тому же это ведь и твои деньги, разве нет?

Конечно, она ничего не понимает, да и где ей понять. Мне все равно, что я, строго говоря, отдыхаю на деньги Ахима, я прекрасно знаю, что много делаю для семьи и дома, не говоря уже о работе в офисе, пусть и на половину ставки. И дело совсем не в том, что шелковое белье — непозволительное для меня расточительство. Я часто и охотно покупаю себе красивые вещи, я всегда имела эту возможность. Собственно, финансовых затруднений я не испытывала никогда: у Папашки с Мамулей деньги водились всегда. И позже, с Ахимом, мы жили хорошо, не экономили на всем, как другие молодые пары. После свадьбы мы поселились у моих родителей, они отдали нам весь второй этаж и роскошно там все обставили. Ахим, я думаю, чувствовал некоторую неловкость, но Папашка быстро навел ясность в этом вопросе. «У меня только один ребенок, — сказал он, как отрезал, — и мне доставляет радость создавать вам уют».

Тогда Ахим уже работал у Папашки за очень приличное жалованье, львиную долю которого мы откладывали, потому что нам не надо было платить за квартиру, да и за питание Мамуля не брала с нас ни пфеннига. Мы собирались за столом три раза в день внизу, в столовой, тогда мы еще держали экономку, фрау Бистерфельд, она стряпала, а частенько и прибиралась у нас наверху. Но только не в спальне, нет, этого я никогда не допускала. Иногда мне хотелось самой готовить для Ахима и быть с ним наедине весь вечер, но я не решалась огорчить родителей. Они так много для нас сделали. Через два года, когда мы купили себе дом на Линденштрассе, совсем близко от них, Папашка торжественно вручил мне конверт с чеком на две тысячи марок — «это малая часть Нориного наследства, чтобы вы не слишком экономили».