Космонавт Сергеев

— Пятьсот пятидесятый — на третьем, — сказал курсант, подходя к третьему развороту. — Шасси…

«Шасси выпустил!» — должен был сказать курсант, но на сигнальном табло почему-то не вспыхнули зеленые лампочки, а из крыльев не высунулись механические указатели — тонкие полосатые трубочки. И он сказал:

— Шасси… Не выходят шасси!

На земле наступило молчание.

— Попробуйте потрясти машину, пятьсот пятидесятый, — в наушниках послышался спокойный голос руководителя полетов. — Горючее у вас есть?

— Да, минут на двадцать, — ответил курсант, уходя на второй круг, и до судороги тряс истребитель, пытаясь сорвать стойки шасси с замков. Но замки наглухо заклинило.

— Сажусь без шасси! — Сергеев-первый принял решение и почувствовал себя тоскливо.

— Будьте внимательны, пятьсот пятидесятый!

Белые самолеты его товарищей кружили над аэродромом, точно аисты над гнездом, освобождая раненому птенцу полосу и воздушное пространство для маневрирования.

Птенец сделал четвертый разворот и пошел на посадку.

Полоса, прямая и строгая, понеслась на остекление фонаря и до нее оставалось совсем немного, когда в кабине, во всем мире наступила тишина. Мощный реактивный двигатель — его обратный билет на землю — заглох. Заглох в полном соответствии с законом «мерзавности», когда один отказ «тащит» за собой другой, но все начинается с какой-то гайки, которую не проверил, не докрутил техник. Эта недокрученная гайка обернулась трагедией — двигатель заглох. И как только он заглох, скис, спина первого Сергеева стала холодной и мокрой. Но это продолжалось совсем недолго, какую-то долю секунды. Уже в следующее мгновение второй Сергеев, вырвавшись из тени, швырнул самолет вниз, хотя радиовысотомер показывал триста метров и Сергеев-первый отчетливо видел под собой поле, трактор, жирные пласты чернозема. Все в нем противилось этому стремительному снижению, ибо всякое приближение к земле неизбежно вело к столкновению с планетой. Он не хотел умирать, ничего не совершив, ничего не оставив; инстинкт жизни проснулся в нем, ослепил, и, повинуясь его горячему зову, он попытался рвануть ручку управления на себя, взмыть в небо, но второй Сергеев мертвой хваткой остановил это безрассудное движение.

«Мальчишка! — сурово бросил второй Сергеев. — Ты не имеешь права терять скорости — этой охранной грамоты военного летчика! Ты должен пожертвовать высотой. Это единственный шанс!» И тотчас будто перевоплотился в настоящего Сергеева. Расчетливо, хладнокровно вогнал безмолвную машину в бешеное пикирование, у самой пашни, не замечая перегрузок, выровнял и, как только скорость начала падать, посадил самолет на фюзеляж, на брюхо. Он все просчитал, все сделал красиво и точно, этот второй Сергеев. Только не знал, не мог знать, что на поле их вынужденной посадки забыли выкорчевать огромный камень. Машина врезалась в этот камень, поползла боком, курсант Сергеев услышал раздирающий душу металлический скрежет, приборная доска надвинулась, увеличилась в размерах, он почувствовал что-то теплое и липкое на лице и, теряя сознание, понял, что все-таки использовал свой единственный шанс и приземлился.

С того дня второй Сергеев надолго поселился в Саньке рядом со своим двойником, Сергеевым-первым. Затаившись в самом дальнем уголке души, он с добродушной усмешкой наблюдал, как Санька мучается от безделья в госпитале, как тоскливо перебирает струны гитары и поет совершенно никчемные песни, которые и петь то не стоит, потому что для девятнадцатилетнего человека в этих песнях нет ни капли здравого смысла. Но его двойнику, надевшему личину настоящего Сергеева, песни почему-то нравились.

Пилоты мы, пилоты мы, пилоты,Веселая и дружная семья.Полжизни подарил я самолетам,

Еще полжизни — только для тебя, —

надрывно тянул двойник Санькиным голосом.

Последние строчки ясно посвящались Наташе. Вслушиваясь в них, Сергеев-второй терялся: каких полжизни Санька подарил самолетам? Что за полжизни обещал оставить Наташке? Летает-то курсант всего второй год. И если его девятнадцать лет разделить пополам, налицо явное завышение своих возможностей и нахальный обман. Сопливый мальчишка работает под старого летчика, все повидавшего, все испытавшего, прошедшего через десятки аварий и катастроф, наделенного мудростью опыта. Отсутствие здравого смысла в поведении курсанта, работа на публику очень обижали второго Сергеева — это был принципиальный субъект. И однажды, устав от аллогизмов и беспричинных всплесков души того, в ком он поселился, Сергеев-второй исчез.

Как прежде, надолго, но теперь, быть может, навсегда.