Космонавт Сергеев

Саня быстро открыл коробку, достал куклу, поставил на пол. Кукла захлопала ресницами, ожила, размахивая ручонками, сделала несколько шагов и вдруг тоненько пропищала: «Ма-ма, ма-ма».

— Мама! Папа! — Девчушка горящими глазенками смотрела на игрушку. — Она живая!

— Совсем живая, — сказал Саня. — Видишь, к тебе идет. Ты ей понравилась.

— Мы будем дружить! — Маришка обняла куклу. — Крепко-крепко. Я не буду ее обижать, Санечка! Спасибо тебе преспасибо, вот! — Оставив куклу, малышка обвила Санькину шею ручонками, громко чмокнула в щеку.

На шум из гостиной вышел вечный комэск, из кухни выбежала Вера. Они столкнулись в дверях, быстро глянули в глаза друг другу, рассмеялись. Никодим Громов как-то нежно, ласково обнял жену за плечи, и Вера, Вера, которая ни минуты не могла усидеть на месте, вдруг вся зарделась, как девчонка, тихонько прижалась к мужу, замерла. Влюбленными глазами они смотрели на дочурку и улыбались. У них были такие открытые, счастливые улыбки, что Саня совсем растрогался.

— Бить тебя некому, Санечка, — мягко сказала Вера. — Ты, наверное, на ребятишек уже всю зарплату ухлопал?

— Это медведь Маришке подарил, — объяснил Саня.

— Правда, — подтвердила Маришка. — Большой-большой. Больше папы! Да, Санечка?

Все засмеялись. Старлею доблестных ВВС стало уютно и тепло.

— Чего у порога расселся? — добродушно зарокотал Громов. — Проходи.

— Ты не бойся, Санечка, — Маришка пожала ему руку. — Папа у нас добрый. Только голос комадный.

— Какой, какой?

— Понимаешь, — серьезно объяснила девочка. — У нас в доме остались целых две женщины. Мама большая, а я поменьше. Папе нас распускать нельзя. Никак нельзя. А то такое начнется. — Она сделала огромные глаза. — Такое… Вот у папы комадный голос.

Хорошо было в доме Громовых. Вера быстро уложила Маришку вместе с куклой в кроватку, не успели оглянуться — накрыла на стол. Они пили ароматный чай с малиновым вареньем, похрустывали тоненьким Вериным печеньем, и Саньке казалось, будто ничего вкуснее он никогда не ел.

— Ох, Санечка, — издалека начала Вера. — Куда нас только не швыряло. И Сибирь, и Дальний Восток, и Крайний Север, и пустыня. Помотались мы по свету — не приведи господь. Теперь вот здесь. А надолго ли? Снова благоверный мой затосковал. На небо какой день поглядывает и молчит. Чует мое сердце, чует…

— Да, — неопределенно произнес Громов, — поскитались, верно. Так чего, — зарокотал он добродушно, — ты за мной везде ездишь?

— Никодимушка, — засмеялась Вера. — Что бы ты без меня делал? Засох бы на корню. Иголка без нитки не иголка. Так, колющий инструмент.

— Правда, — с удовольствием согласился Громов, шумно потягивая чай. — Истинная правда. Я бы без тебя помер. Как есть помер.

— Чует мое сердце, Санечка, он опять куда-то собрался. — Вера с тревогой посмотрела на мужа. — Тут к нам какой-то генерал столичный приходил. И Никодимушка мой после того сам не свой. Все на небо глядит.

— Хорошо, мать, — Громов положил свои большущие лапищи на стол. — Выключай форсаж. Бери КУР ноль. Нам с Саней поговорить надо.

— КУР ноль — на кухню, что ли?

— Куда же еще? У тебя там что-то горит!

— Ох, совсем из головы вон! — Всплеснув руками, Вера метеором вылетела из-за стола, но дверь за собой прикрыла неслышно, аккуратно.

Мужчины остались одни. Какое-то время сидели молча, и Саня, допивая чай, с любопытством рассматривал вечного комэска — первый раз видел в майке и спортивных брюках. То, что он всегда принимал за излишний вес, на самом деле оказалось мускулатурой. От любого движения мышцы буграми ходили на руках, на плечах, на груди майора Громова, точно перед Санькой сидел не обычный летчик, а человек, с детства занимавшийся грубой, тяжелой работой, всю жизнь имеющий дело с тяжестями. Громов тоже посматривал на старлея доблестных ВВС, о чем-то напряженно думал. Наконец, закурив, прямо, без всяких переходов, рубанул:

— Ну, хватит играть в молчанку. Знаю, зачем притопал. Хочешь узнать, откуда этот медведь, имеющий подзаборную академию, знает то, про что ты, умненький-благоразумненький, догадаться не можешь? А теперь еще и про генерала спросить хочется, да колется. Правильно говорю?

— Да, — растерянно сказал Санька. — Верно.

— Слушай и запоминай! — Громов стал суровым и серьезным. — Про генерала, придет времечко, скажу: пока не могу. Ты человек военный, должен понимать. А вот твою абракадабру объяснить — желание имею. Ну, — поправился он, — тот полет с выкрутасами. Как поступок я его понимаю и жму твою лапу, а как действие — осуждаю и категорически отвергаю.

— Почему, Никодим Иванович?

— Сразу не объяснишь. Тут и несолидного много, и принципа не хватает. Сечешь: принципа, — повторил он раздельно. — Понимаешь, как в бою. Идешь в паре, вдруг ведомый «мессера» увидел — тюк в сторону. Сбил. А хвост у ведущего оставил открытым. Что же, хвалить его за заваленный самолет? Представлять к награде? Нет, милок, судить! Судить надо самым суровым судом за то, что он, гад, оставил товарища без прикрытия. Вот и у тебя так получилось…

— Никодим Иванович!