Косой дождь. Воспоминания

— Да этих. Не понимаете, что ли? Черномазых. Носорогов. Понаехали!

Я поняла. Она говорила о приезжих из Средней Азии, о гастарбайтерах, которые лет за десять превратили Москву в современный город, стали той дешевой рабочей силой, без которой, увы, не бывает строительства такого грандиозного масштаба.

Ксенофобия — это уже «новообразование», как раковая опухоль.

Но началось все с антисемитизма. Впрочем, та женщина в булочной в разгар войны меня не сильно расстроила. Подумаешь, назвала евреем Рысакова. Ну и что? Ей так опротивело стоять в очередях, так опротивело недоедать и вообще мучиться, что она готова была вцепиться в любого. Вот и вспомнила евреев.

Мне хотелось приписать ее антисемитизм «пережиткам прошлого» или «родимым пятнам капитализма», как говорили в ту пору сперва всерьез, а потом в шутку.

Впервые я поверила в существование антисемитизма (государственного), когда дело коснулось меня непосредственно.

В энный раз, решив порвать с Тэком, я вознамерилась перейти из ТАССа, ну, скажем, в ГлавПУР. Я уже имела репутацию опытной и безотказной журналистки. А в ГлавПУРе в Москве каким-то начальником был бывший тассовец Константиновский¹⁰⁷ (не путать с Ильей Константиновским, писателем и нашим с Д.Е. послевоенным приятелем). Константиновский из ГлавПУРа меня хорошо знал, и я не сомневалась, что в аналогичном с нашим отделом отделе, где писали листовки для фронта, меня встретят с распростертыми объятиями.

Но когда я позвонила по телефону Константиновскому и сообщила о своей просьбе, он, к моему удивлению, не воскликнул: «Ах, как замечательно… Когда хочешь приступить к работе?»

Помолчав минутку, Константиновский сказал:

— А ты твердо решила? Не передумаешь? Конечно, я добьюсь твоего зачисления. Но, сама понимаешь, это будет не так-то легко. Придется идти к «самому».

Под «самим» подразумевался Щербаков. Не просто начальник ГлавПУРа, но и кандидат в члены Политбюро, и секретарь ЦК, и замминистра обороны… И все это ради того, чтобы взять меня редактором. Что называется, из пушек по воробьям.

После недоуменной паузы я спросила:

— Взять меня на работу так трудно? Почему, собственно?

Он ответил:

— Ты что, совсем дурочка? Пошевели извилинами…

Я поблагодарила, сказала, что извилинами пошевелю. И позвоню ему еще раз. Но не позвонила.

Дождавшись, когда в комнате никого не было, я набрала другой номер телефона. Номер сотрудника Отдела науки в ЦК. Единственного цековского работника, которого знала. Не могу сказать, что он мне особенно нравился. Как раз наоборот. Он мне не нравился. Все в нем было фальшивое. Фамилия у него была звучная, но звали его Ефим. Отчества не помню. И он не разрешал называть себя иначе как по фамилии.

Но что было делать? Ефим работал «наверху», мог развеять мои недоумения. Кроме того, он еврей.

Итак, я позвонила этому Ефиму. И мы условились встретиться в скверике напротив ЦК после двенадцати ночи. Ночной пропуск у меня, естественно, был.

Как только Ефим вышел из своего ЦК и поздоровался со мной, я спросила его в лоб:

— Почему у нас в стране, воюющей с Гитлером, поощряется антисемитизм?

В глубине души я ожидала, что он встретит мой вопрос бурным негодованием. Но негодования не дождалась.

Цекист сказал примерно следующее: «Народ-патриот должен на какое-то время вернуться к истокам! Не надо также преуменьшать влияния вражеской пропаганды; кое на кого она, безусловно, действует. Антисемитизм — явление временное. И ты, интеллигентка, должна проявить понимание к сложности момента. И никому таких вопросов не задавать. Даже вопросов! Партии и правительству — виднее».

На этом встреча закончилась.

Не то в самом конце войны, не то уже после войны Ефима из ЦК помели. Но без работы он не остался, его взяли в Институт истории Академии наук.

Даже после этого разговора я не очень испугалась. Не поняла, что антисемитизм в Советском Союзе активно насаждается и будет насаждаться. Не поняла, каких размеров он достигнет.

Тогда часто повторяли: «Факты — упрямая вещь». Но я — и не я одна — закрывала глаза на эти самые упрямые факты.

Вот, к примеру, арест Копелева в 1945 году, в конце войны. Уверена, Копелев пострадал отнюдь не из-за несчастных немок, которых насиловали подонки из числа русских, оказавшихся на территории Германии, как это декларировал он сам. Все началось гораздо раньше.