Костры Фламандии

То, что сказала сейчас Камелия, еще больше усиливало его подозрение. Сирко почти не сомневался, что фламандка со своим духовным наставником появились в городе неслучайно. И уж совершенно неслучайно так настойчиво и гостеприимно зазывал его к себе доктор де Жерон, сумевший к тому же непостижимо быстро подыскать для своего квартиранта прелестную, владеющую польским языком, служанку.

– Почему вы считаете, что я вынужден быть признателен иезуитам? – с едким сарказмом поинтересовался полковник.

– О признательности речь пока не идет, – помахала перед ним кувшином Камелия. – Но тем не менее…

Она сделала несколько глотков прямо из горлышка и призывно посмотрела ему в глаза.

– Договаривай, договаривай, – побоялся погасить пламя ее откровенности Сирко.

– …Тем не менее я не скажу вам более ни слова. Все остальные слова будут касаться только любви, в которой иезуиты, уж поверьте мне, смыслят не больше, чем любые другие монахи.

Сирко все же попытался вновь разговорить Камелию, но фламандка зажала ему рот горлышком кувшина.

– Я ведь приказала вам, полковник: ни слова об иезуитах. К слову, вы можете не опасаться, что доктор Жерон или кто-либо из его прислуги ворвется в эту комнату раньше, чем я выйду из нее.

Сирко отобрал у нее кувшин, сделал несколько верблюжьих глотков и, поставив посудину на стол, еще раз всмотрелся в глаза девушки. Они казались такими чистыми и наивными, словно эта женщина сумела отмолить перед Богом не только свои собственные грехи, но и грехи всемирного иезуитства.

23

Однако налюбоваться ими в тот день полковнику не дали. Захватив город и крепость, он, похоже, сам теперь оказался в осаде великого множества дел, людей и обязанностей, которые нужно было исполнять срочно, немедленно, сию минуту.

– Господин полковник! – донесся со двора голос адъютанта Гяура, ротмистра Улича, как раз в тот момент, когда Сирко показалось, что он действительно способен забыть об испанцах и монахах-иезуитах, не говоря уже о своих полномочиях коменданта Дюнкерка. – Нас ждет испанский генерал, комендант крепости! Мы забыли о ритуале признания победителя и передачи ключа от крепости.

– А на кой черт они нужны? – показался в окне Сирко. – Вот ключ от любой крепости! – рванул он за эфес сабли. – И почему вы сообщаете об этом, стоя под окном?

– Так ведь у двери вашего дома стоят два монаха, которые строго-настрого запрещают входить в здание и вообще тревожить вас.

– Какие еще монахи?! – изумленно оглянулся он на Камелию.

– Вооруженные, – скромно объяснила Камелия. – Вы ведь почему-то забыли выставить охрану из своих казаков. Вот мой духовный настоятель и решил пока что выставить ее из воинов Христовых. Временно, естественно.

– Ну, уж не думал, полковник, что на воинов-монахов вы полагаетесь больше, чем на своих шароварников! – рассмеялся стоявший между Хозаром и Уличем полковник Гяур.

Он не слышал разговора Сирко с фламандкой, но слова ее подтверждал.

– Что вы разыгрываете меня?! – вдруг рассвирепел Сирко и, перемахнув через подоконник, пробежал несколько метров, чтобы взглянуть на подъезд.

У входа в здание действительно стояли два широкоплечих, богатырского телосложения монаха, больше похожих на отборных королевских гвардейцев, чем на слуг Божьих. На их черных плащах красовались белые кресты, почти как на плащах мушкетеров. Только были они не лотарингскими.

– Кто вас поставил сюда?! – рванулся к ним с оголенной саблей Сирко.

Монахи не ответили. Они невозмутимо продолжали стоять в тех же позах, опираясь на рукояти мечей, уткнутых остриями в розоватый мрамор крыльца.

– Я спрашиваю: кто вас поставил сюда?! – уже совершенно вышел из себя полковник.

 Ни слова не понимая из того, что он выкрикивал, монахи, словно по команде, отсалютовали ему мечами и, взяв их за лезвия, осенили крестообразными рукоятями, будто крестами.

– Простите, вы и есть тот самый граф д’Артаньян?

– Можете не сомневаться в этом. Клянусь пером на шляпе гасконца.

– Позвольте представиться: лейтенант Генхоф.

– Тоже саксонец? Порой начинаю сомневаться: я все еще во Франции или уже в Саксонии?

– В общем-то, я из Померании, – замялся лейтенант, не понимая, почему в нем заподозрили «тоже саксонца».

Генхофу было под тридцать: худощавый, бледнолицый, он скорее сошел бы за оркестранта или адвоката, поскольку просматривалось в нем – в облике, в блеске глаз – что-то отрешенно-богемное. И ни офицерский мундир, ни даже опоясывающий весь подбородок шрам, не оставлявший сомнения в том, что он начертан шпагой или саблей, не делали Генхофа настолько воинственным, чтобы признать в нем прирожденного воина.

– Надеюсь, я не посягнул на ваш померанский патриотизм, спутав его с саксонским?

– Я бы даже не стал уточнять своего происхождения. Не в этом дело. Я случайно услышал ваше имя. А мне как раз предстояло искать вас.

– С чего вдруг?

– Видите ли, я служил в одном полку германских рейтар с бароном фон Вайнцгардтом.