Костры на берегах

Я взял этот кусок так, как держал его в последний раз гончар, вложив свои, живые, пальцы в отпечатки той руки. И в прикосновении шершавой, нагретой солнцем глины почувствовал слабое пожатие, дошедшее через тысячи лет, словно благодарность за память, за интерес потомков к своим предкам, за то, что — вольно или невольно — мы восстанавливаем связь поколений, казалось бы навсегда разорванную временем, за продолжение того общего дела, которое называется Человечеством…

Вероятно, они все же верили в нас. Они хотели, чтобы мы стали сильнее и лучше их, умнее и красивее; чтобы каждый человек чувствовал, что он не первый и не последний на этой земле, а стоит как бы в шеренге, в строю, где левый фланг уходит в глубины прошлого, а правый, на который он должен равняться, — в будущее.

Сохранить правильное равнение — может быть, в этом и есть смысл жизни, о котором я как-то допытывался у Романа?

Кончаются полевые дневники. Кончаются, чтобы начинались новые, но не кончается экспедиция, как не кончается жизнь. Потому что сама жизнь — это тоже экспедиция, полная находок и открытий, тягот и разочарований, но всегда влекущая и манящая неведомым: новыми людьми, новыми встречами, новыми делами. И как в любой экспедиции, в жизни тоже ищешь — ищешь себя, свое место в мире и ту тропинку, которую ты должен проложить.

Если только сможешь.

Беломорский лабиринт

1

Полускрытый поворотом, выход в море из глубины залива представал неправдоподобно узкой щелью. На падающих отвесно пятидесятиметровых обрывах скал не держалось ничто живое. Источенные ледниками и морскими потоками, зализанные ветрами, дождями и вьюгами скалы почернели от корки давно уже мертвого лишайника. И только высоко над морем, где еще лежали его живые сине-зеленые брызги, из расщелин выползали подушки мха, зеленые щетки вереска и низкорослые, искривленные ветром сосны, судорожно хватавшие камень обнаженными узлистыми корнями.

С воды, из старенького карбаса, оглушительно тарахтевшего своим мотором, отвесные берега Малой Пирьи виделись совсем иначе, чем с открылка штурманского мостика «Запада», на котором накануне я в очередной раз вошел на внутренний рейд районного центра Терского берега. И сейчас, бросив взгляд назад, над оставленным нами кипящим следом от винта карбаса, я как бы заново увидел розовую полосу скал, открытую начавшимся отливом, панораму поселка, и в этом обрамлении — изящный белый силуэт шхуны, пленившей меня еще в Архангельске.

Стройная, строгая, устремленная вперед с чуть откинутыми назад стрелами мачт, несущих косое бермудское вооружение, она казалась Царевной-лебедью, заплывшей в россыпь серых домишек, обсевших скалы до самой воды.

Удивительным было то лето, полнившееся странствиями и открытиями, неожиданными встречами и новыми горизонтами, встававшими передо мной каждый день. Сами дни казались цепью счастливых случайностей, неизменно стыкующихся друг с другом в пространстве и времени. Надо было только не потерять чувства ритма, не замешкаться, «не сбиться с дыхания», как говорят спортсмены, чтобы снова и снова оказываться в седле удачи, выводившей меня не просто на русский Север, а в новую жизнь, которая, похоже, и теперь еще далека от своего завершения.

Впрочем, так ли случайно было все, что до отказа заполняло то лето? Уже тогда я мог сказать, что каждый шаг был обусловлен если и не сознательным, то достаточно жестким выбором. Разве романтика повела меня в палеогеографическую экспедицию, вместе с которой я пересек уже знакомые для меня Вологодчину, Каргополье, чтобы потом выбраться, наконец, к устью Северной Двины и давно манившему Белому морю? И путь этот, и северные болота, в чьи толщи мы вгрызались буром, постигая историю климатов прошлого, а вместе с ней историю человека после Великого оледенения, для меня было только логическим продолжением исследований на берегах Плещеева озера и на окружающих болотах. В толщах торфа залегали остатки древних поселений, и ниточки гипотез заставляли меня все чаще рассматривать карту Севера и обращаться к работам тамошних археологов.

Туда же, на русский Север, к поморам, вела меня «живая старина» — обычаи и обряды давно прошедших эпох, полузабытая символика узоров, предания и былины… Много чего там было! А кроме людей, неосознанно передававших из поколения в поколение память тысячелетий, там можно было найти островки природы, еще только в малой степени затронутые человеком, а потому хранившие в себе куда больше тайн, чем то можно было предполагать. В том числе, и тайн археологических. Север был необъятен. Он был еще очень мало изучен. И археологов, посвятивших ему свою жизнь, можно было пересчитать поименно по пальцам — двух рук для этого вполне хватало…