Костры Сентегира

— Приметлив ты стал. Я и то еле отсюда шкуры различаю. А ведь здешние мустанги, иначе лесные коники, только эти три цвета и носят: белый, карий и чёрный. Врозь и вперемешку.

— Я ведь немало в этой среде потёрся. Археологи, если прижмёт, ездоки неплохие.

— В горах работал?

— В Киргизии. На Алтае.

— Угм. Понравилось?

— Не то слово.

— Это подходит.

Женщина не успела сказать — кому и для чего, когда он споткнулся.

— Осторожно, ты. Когда говорю, смотри под ноги, а не мне в рот. Легка на помине, как говорится.

Сорди глянул — и оторопел. Огромная жирная змея того же зеленовато- серого оттенка, что и вся здешняя природа, разлеглась поперёк дороги и вроде бы грелась на скудном свету. От тычка она вздрогнула, как холодец, налитый в форму, и молча переползла на противоположный край.

— Брюхатая. Тоже хороша — разнежилась. Да ты не беспокойся, удавы не ядовитые. Если бы лошади вместо нас были, она бы вообще с пути убралась. Земля, вишь, от топота копыт сильно трясётся. Вообще-то эти двоякие твари здесь непуганые. Топи, хляби, омуты, влажный торф — а в них бурное кишение жизни. Родилка.

Сорди слушал вполуха: как-то сразу ему стало не до объяснений. На Алтае водились щитомордники — ампулу с сывороткой приходилось постоянно держать при себе, иначе через час после укуса — прямая дорога на тот свет. Впрочем, никто их всерьёз не боялся, особенно городское начальство. Ампулы были куплены частным порядком.

Но… не является ли нынешний Сорди противоядием для себя самого? Защитой, возможно, даже абсолютной?

Ибо — Причастие Змея. Как тогда, в пустыне, когда медного идола подняли над толпой, чтобы защитить от болезни и отравы.

Его странного вида размышления прервал свет, который забрезжил далеко впереди. Там всколыхнулся ветер, спугнул призраков, согнал остатки мути и влаги, ударил в лицо, откинув капюшон.

Они с Кардиненой прошли лес насквозь.

Перед ними распростёрлась необозримо широкая поляна, вся в жёсткой травяной щётке.

— Будто подкашивали ее в течение века дважды в месяц.

— Угм. И непременно в полнолуние, непременно! — откликнулась его спутница. — Вот бы тогда улучить момент и твой чехол расстелить на сребряных лучах да на хрусталевых росах, как говаривали здешние люди в старину.

— Для колдовства?

— Нет, ради одной красоты. Да ладно, он и так почти доспел. А мы, мой чела, почти что дошли. Быстро управились, правда?

Когда они вышли на опушку, поросшую густым терновником, что щетинился ежом и просыпал ягодную терпкость под ноги.

А еще на поляне, спиной к ним и крыльцом к свету, стоял бревёнчатый дом.

— Это наш, — кивнула Кардинена в ответ на безмолвный вопрос. — Он один здесь такой, как и Родильный Лес. В горах принято складывать жильё из камня или вообще заползать в гору хотя бы задом.

Распахнутые напоказ ставни и крылечные столбики, дверную раму и свес крыши одевала дряхлая кружевная бахрома. Резьба показалась ему с первого взгляда знакомой, но со второго поразила: скорее кельтика, чем славянство. Переплетения гибких тел, узкие головы с разверзстыми пастями, если отыщешь цветок и лист, вплетённые в орнамент, — они непременно будут похожи на глаз в ресницах из перьев или когтистую лапу. Все силуэты перетекают один в другой, меняются, точно под ветром или в речной воде, вздымаются вверх, устремляясь к венчающей крышу башенке. А сама башенка… То ли это труба так выведена, то ли ради одной причуды.

— Что, хорош?

— Ага. Я похожие в Барнауле видал. Только совсем иные.

— Реплика, — ответила Карди не совсем понятно.

Кардинена вошла на крыльцо вперёд мужчины, пошарила под косяком, потом попросту чуть тряхнула дверь. Внутри звякнуло что-то — щеколда упала или убрался в свое гнездо хитрый засов — и пропустило обоих внутрь.

Первое, что увидел Сорди в свете небольшого окошка, — печь напротив. Средоточие такого дома. Сложенная из глазурованного кирпича массивная стена, что перегораживала помещение пополам, оставляя небольшой проход в другую половину. По челу бежали струйки сажи, начинаясь от прикрытых заслонками глаз и кончаясь в углах чугунного рта.

— Две трубы, каждая с отдельной вьюшкой, — объяснила Карди, обращаясь как бы к самой себе. — Одна для быстрой тяги, в другой еще и коптильня. Топку раньше углем кормили, теперь одни дрова выдерживает. Что поделаешь! Старость — не радость, маразм — не оргазм.

Дрова — берёзовые, наколотые аккуратно и мелко, — лежали перед топкой в корзине, плетённой из медных прутьев: чтобы заранее просохли в печном тепле. На ручку корзины небрежно оперлась латунная кочерга. Тут же стояли жестяные вёдра с ковшом, перекинутым через край, и дубовое коромысло.

А еще тут была вешалка из оленьих рогов. Или маральих, чтобы соблюсти колорит? Сундук, по всей видимости, для носильных вещей, — горбатая крышка была отделана в том же «змеином» стиле.

По знаку женщины оба разулись и в одних носках прошли в заднюю камору.