Костры Сентегира

Здесь было куда просторней. Тяжеловесный буфет, явное вместилище продуктов, трехногие стулья старинного кроя, кресло на звериных лапах, удивительной красоты низкий столик, вырезанный — или выращенный в виде восьмигранного кристалла? — целиком из прозрачного сиреневатого камня. Два широких окна с точёными средниками. И книжная полка, наполовину пустая. Вернее сказать, наполовину заполненная дряхлыми книгами и журналами: ибо чудом для Сорди было видеть в диких местах любое печатное слово. Некогда эти стены были закованы в книжную броню, подумал он. Когда-то или где-то? Отчего я так решил?

И всё же самым большим дивом, затмевающим даже стол из цельного аметиста с неким непонятным вкраплением внутри, было овальное зеркало в полный рост человека, оправленное в тяжёлую раму чёрного дерева и прикреплённое в простенке между окон. От него исходило матовое сияние, как от осеннего неба в тучах, и казалось, что русалки-никсы и рогатые драконы, оплетающие гладь, слегка движутся по окружности, сплетаясь хвостами.

— Какое чистое стекло, — сказал он.

— Серебро, — отозвалась Карди. — Полированное. Но и вправду чистое. А ты что, поддаёшься гипнозу? Хватай-ка ведра, ищи ключ. Он тут, я помню, неподалеку пробивался.

Кажется, родники струились здесь отовсюду — главное, выбрать почище. Сорди приметил такой, где спуск был поудобней, начерпал из него ковшиком желтоватой воды и отнёс в дом.

— Торфяная, — отметила Карди, едва понюхав. — Сгодится для мытья и стирки. Сходи еще раз — по сладкую воду. Это с другой стороны.

Там оказалась яма со стенками голубоватой глины, в которую он с трудом спустился, а еще и вёдра пришлось поднимать выше головы, чтобы поставить на кромку. Однако это упражнение скорее раззадорило Сорди, чем утомило, а когда ему велено было снять печную вьюшку и затопить печь по всем правилам, он так же лихо полез на стул, как давеча на сыпучий склон.

Тяга была замечательная: как он понял, из-за ветра снаружи. Не понадобилось даже «разжиги» — длинных лоскутов бересты, что были положены сверху поленьев.

Тем временем его добычу распределили по чугункам и кастрюлям, загрузили их на плиту, что открывалась со стороны «светёлки», и Карди потянулась к его суме.

— Пока вода греется да обед варится, дай-ка твою будущую украсу посмотрим.

Как ни удивительно, пёстрая оболочка сохранила всю мягкость и гибкость, разве что укоротилась ненамного.

— Пожалуй, я это надвое разрежу. Одну часть тебе, другую себе оставлю для сходных надобностей, — проговорила женщина. — Как думаешь? Велико ведь для одной косы.

Сорди кивнул, соглашаясь. Как ни удивительно, печальное происхождение кожи не то чтобы забылось умом, но не затрагивало души так сильно, как день назад, тем более что голова исчезла. И даже добавил:

— Ты говорила о втором печном канале. Если это еще над дымом повесить? Так делают?

— Отчего же нет, если ненадолго. Прочнее выйдет и наряднее.

Это Кардинена проделала сама — каким-то хитрым манером подвесив кожу внутри на крючок с помощью осинового шеста и тем же шестом подвинув вьюшку слегка в сторону.

Потом оба поели каши, вымылись поочередно в огромной буковой лохани, которую стащили с чердака, заодно полюбовавшись на трубу и башенку изнутри, и голыми закутались в чистую ветошь, что Карди извлекла из сундука.

— Вальтрап победителя на скачках, — с гордостью пояснила она. — Бывший бархатный. Видишь остатки вышивки? «Кинчем Летучий Ветер».

— О. Та самая?

— Реплика, — снова сказала Кардинена. — Ну, вообще-то да. Хотя вернее говорить — реинкарнация. Двуногая.

Непонятно…

Когда волосы и тела высохли, она закрутила свою косу вокруг головы, оделась и велела Сорди облачиться (так и сказала — облачиться) в новое, вынутое из того же сундука, что и попона. И еще в сапоги с тонкой крепкой подошвой вместо башмаков.

— Хватит тебе пинки мирозданию отвешивать, — проворчала она. — Буду из тебя по всей форме ученика творить. Доставай главный предмет — не всё же мне, старшей, руки марать.

Как он справился в темноте и саже и не запачкался, сам не понял. Однако вот оно в его руках — скользит, точно живое, ало-золотой узор выделился еще ярче на потемневшем фоне: как жиром натёрли.

Кардинена достала из груды вещей саблю, поделила кожу пополам. Глухой конец спрятала, трубку повесила на зеркало сверху, как шарф.

— Садись вот перед ним, буду тебя чесать и плести.

Когда свет ударяет в лицо и когда это даже не свет, а марево, процеженное через древесную чащу, твои черты неизбежно кажутся тебе тоньше и более изысканными. И всё же Сорди не ожидал того, что увидит.

Гладкие щёки, огромные глаза с расширенным, как от белладонны, зрачком. Чётко вырисованные надбровные дуги и скулы. Рот — как лук или прихотливо изогнутая раковина.

Чужой облик. Свой… и всё-таки чужой. Красиво до обморока.