Ковчег Лит. Том 1

Утром опали яблоки. Тротуары покрылись кляксами. Соседка сказала моей бабушке: «Слишком много яблок завязалось, слишком много».

Ночью меня пугали плывущие белые квадраты на потолке. Я слушала, как бабушка дышит. «Бабочка умрет не скоро… Первым умрет дедушка, он старше». Я успокаивалась и засыпала.

— Девочки почему-то перестали заходить, — заметила бабушка за завтраком. — Ты теперь играешь с маленькой Лилей? Я пожала плечами. Муся узнала, где я живу, и ждала меня у подъезда. Мы пошли гулять.

— Ты мой лучший друг, единственный, — сказала Муся.

Дворник косил траву: «Гэк! Гэк! Гэк!» Муравьи метались по его сапогу. Мы залезли в шалаш из скошенного сена. Я обрадовалась: внутри сидела Кукла. В руках у нее было по саранче. Она сближала руки, насекомые молотили челюстями, отрывали друг другу лапы, крылья.

— Привет, — сказала я.

— Молчок и Кошечка, — ответила она и ушла, бросив половинки.

— Я придумала. Мы заболеем дизентерией, — шепотом сказала Муся. — Объедимся зеленых яблок, нас положат в больницу. Тогда тебя не увезут.

Схватила с земли битое яблоко, отерла о подол.

— Ну ешь же!

Я откусила.

* * *

Утром дедушки не было за завтраком.

— Пока не вернулся, — сказала бабушка. — Ночью был ветер, много нападало.

Дедушка работал дворником, выходил из дома рано и возвращался к завтраку. Нагребал листья в огромные кучи. — Что станет с листьями? — Превратятся в перегной для деревьев. — Что такое дизентерия? — спросила я. — Дизентерия? Такая болезнь. — От нее умирают?

— Ты, наверное, музыку услышала, — улыбнулась бабушка и погладила меня. — Утром шел оркестр, несли кого-то из девятого дома. Я выбежала на улицу. Еловые ветки вели к проспекту, я догнала. Я боялась узнать, куда приведут ветки.

По дороге к моему дому Муся чистила стручок акации для свистульки.

— Куда они? — спросила я.

— До стоянки, к автобусу. Потом вернутся, будут поминки. Будут есть. Рис с изюмом, блины.

— Будут есть, — прошептала я.

— У папы была вата в носу — добавила она зачем-то.

Впереди между качающихся голов твердела красная точка. Барабанщик отбивал пуховой палкой. Рядом поспевал инвалид на каталке, тукая чугунными гирями. Мимо пробежал мальчик — в суматохе забыли подушечку с орденами.

Муся вдруг обняла меня, носом к шее. Она едва доставала и встала на цыпочки. Мне стало неловко.

Тем же вечером мы вдвоем жгли костер в овраге за домами. Кидали в огонь истоптанные еловые ветки. Шипело.

— Ты любишь жареные перья? — спросила Муся.

В огне перья превращались в черные съедобные шарики, мы делились ими.

— А еще я жареных муравьев люблю. Они кисленькие.

Муравьи на прутиках переламывались в спине пополам, спекались в капли.

На срезе оврага костер высвечивал песок, над песком висела прошитая корнями земля. Древние шмели чернели на древних цветах.

Мы отерлись пижмой, чтобы не пахнуть костром.

Дома бабушка сказала:

— Нельзя разводить огонь. В мае двое мальчиков сожгли сарай и сами чуть не сгорели.

«Не буду, бабочка», — подумала я.

* * *

Ночь была ватной. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Проснулась поздно. Солнце било в глаза.

Березу под окном за ночь разломило ветром. Я сказала себе: пока будет жива поломанная береза за окном, бабушка не умрет.

Я схватила бинт. Бинтовала кругами: еще год, еще два, еще три. Меня увидел Джонни. На самом деле его звали Саша. У него была манерная речь, за это полагалась кличка. На букве «ж» он вытягивал губы.

Он подошел и начал молча развязывать бинт.

Я дернула его за воротник, рывком набок. Он был старше, у него были длинные руки. Он, как девчонка, пытался ухватить меня за волосы. Чья-то младшая сестра, беззубая, верткая, разматывала бинт. Я отшвырнула Джонни и погналась за ней. Она бежала, как гимнастка с грязной белой лентой, а потом подскочила к Алле.

— Что это? — Алла подержала бинт овальными пальцами и передала Кукле. Кукла положила внутрь камень и стала крушить репейники. Я стояла, застыв.

— Бинтовала березу, — проговорила Алла. — Дурашка! Молчит как истукан.

Обычное дело.

Алла сделала каменное лицо. Раздался смех.

Я отчеканила:

— Алка-палка-колбаса! На веревочке оса! А веревка лопнула, Алку прихлопнула!

Она равнодушно проговорила:

— Сама ты оса на веревочке. Привязалась! Лети отсюда, пока саму не прихлопнули.

Я пошла прочь, как деревянный солдат. Джонни волочил по земле тонкий ствол.

Я вернулась домой. Весь день нюхала бабушку, пропускала пальцы между ее пальцев. Я не спасла березу, бабочка. Я не спасла тебя. Я никуда, ни на секунду больше не отлучусь.

Мы переделали домашние дела. Помыли пол, развесили белье. Я вытерла пыль с полированного шифонера и даже внутри. В нем были ткани, сложенные платья. Одно, парадное, ненадеванное, висело на вешалке.

На столике во дворе дотемна перебирали смородину.

* * *

Утром в квартире была тишина, на кухне пусто. Тикали часы, бегал железный маятник. Я заметалась между окнами. Слава, слава Богу! Вон, между деревьями — ее косынка, ее платье, наша хлебная корзинка. Я заплакала.

— Лиля-то в больнице, — сказала бабушка, выкладывая хлеб. — Дизентерия? — спросила я.