Ковен заблудших ведьм

Я успела увернуться, когда жидкие черные щупальца вновь потянулись ко мне, чтобы ухватить за лодыжку и втащить в очередной кошмар. Перекатившись на спину, я отпрянула назад и прижалась ухом к стене. Мой собственный крик пронзил воздух, застревая в башне.

– Выпустите меня! – Я ударила по стене кулаком, уже чувствуя знакомый жар, растекающийся по спине: вот-вот все начнется по новой. – Коул! Умоляю… Откройте… Я не смогу это вынести!

– Прости, Одри. – Голос Коула, преисполненный сожаления и злости на самого себя, едва просачивался сквозь швы каменной кладки. – Но тебе придется. Все получится. Я люблю тебя, слышишь? Помни, все это не взаправду!

Я взвыла, зарываясь носом в ладони, а когда нашла смелость отнять их от лица, то увидела, что башня вновь переменилась. То была камера – стальная клетка с острыми прутьями, плоской подстилкой из сена на голом полу и гроздями цепей, свисающих с потолка. Из окна, перегороженного коваными прутьями, лилась чудесная мелодия скрипки, резко контрастирующая со столь извращенным местом. Камера напоминала еще одну пыточную инквизиции, но в этот раз я была не одна: по углам сидели забитые женщины, скулящие, хнычущие. Среди них затесалась даже пара мужчин. Некоторые лежали бездыханными тушами в собственной крови и моче. Одна была беременна и принялась защищать круглый живот трясущейся рукой, когда к ней подступился один из стражников. Большинство были рыжими и красивыми до умопомрачения, но далеко не все из них являлись ведьмами. На самом деле здесь их было всего две – я и брюнетка лет тридцати со впалыми щеками и порванным корсетом. Она сидела у дальней стены и смотрела на меня, не моргая. Ее глаза, черные и налитые кровью, врезались в мою память, как осколки стекла. Свое имя сказала мне не она, а само прошлое, скользко шепнув на ухо: Агнес Семпсон[10].

– Мама рассказывала о тебе, – вспомнила я. – Ты сестра Анжелики Дефо, восьмой Верховной. Ты отказалась сбегать с ковеном в Америку, полюбив шотландского фермера, а затем…

«Одна из многих. Одна из тысячи. Десятилетние девочки, замужние женщины, новоиспеченные матери, ветхие старухи на закате лет… Им было все равно, кого брать, кого предавать огню».

«Хочешь быть Верховной? Побудь сначала в шкуре обычной ведьмы!»

А затем стражник в латунных перчатках и шлеме, скрывающем его лицо, пришел и за мной. Все повторилось сначала.

Дыба. «Ведьмин стул». Железная дева.

Раскаленные угли. Подвешивание. «Паук» для вскрытия грудной клетки.

Костер. Виселица. Взмах секиры.

Самые разные способы причинить ведьме боль – и самые разные способы умертвить ее.

И кровь. О Боже, как же много крови…

– Вставай, блудница!

В какой-то момент я перестала чувствовать что-либо. Кажется, то была пятидесятая смерть на гильотине, отделившей мою голову от туловища. В реальности мое тело оставалось невредимым – там, на задворках сознания, я прекрасно помнила об этом, – но душа билась в конвульсиях. Однако даже смерть становится обыденностью, если случается слишком часто.

Охотник, так похожий на Коула, снова склонился надо мной, вылив на меня ведро ледяной воды. Я выплюнула ее остатки вместе с собственной желчью и устало вздохнула, откидываясь на спинку стула.

Вот каково было тем, кому не повезло родиться до меня. Вот какой должна быть я, чтобы стать Верховной.

«Ты поняла».

– Признаешь ли ты свою вину, дева из Шамплейн?

Тот же вопрос. Те же глумящиеся лица. Тот же суд и черные вены на моих руках, на которые я смотрела… Смотрела и любовалась.

– Да… – ответила я совсем тихо, медленно подняв голову и улыбнувшись так, как улыбается человек, зная, что это его последняя в жизни улыбка. – Да! Я ведьма. И даже будь у меня возможность это исправить, я бы заключила еще тысячу сделок с Сатаной, чтобы ею остаться. Я ведьма

, а вы катитесь к Баалу!

Чистые руки: чернота всосалась внутрь, исчезнув. Я даже не успела обрадоваться, как все вокруг снова озарило огнем. Меня вновь бросили в пламя так же легко, как я бросила подсолнух в домашний очаг на Остару. Но в этот раз было совсем не больно. Я будто смотрела на все со стороны, чувствовала, как усыхает иллюзия башни, словно растение без полива. Больше не подпитываемая моим ужасом и сопротивлением, она окончательно выдохлась. И, освобожденная из плена собственного разума, я наконец увидела, чьими глазами все это время смотрела на мир.

– Агнес, – произнесла я, на этот раз стоя в толпе зевак и глядя на себя – ее? – сгорающую заживо.

Черноволосая женщина, поедаемая огнем, не сводила с меня глаз. Лишь когда огонь добрался до ее лица, обгладывая щеки, она вдруг… улыбнулась.

Подул холодный ветер, туша кострище и мир вокруг.

– Мне так жаль, – прошептала я, сидя на полу старой заброшенной башни, где не было ни звука, кроме моего собственного дыхания и капания воды.