Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

На майдане отца Мельхиседека тесно обступили те, кто не мог протиснуться в церковь к вечерне, и множество вопросов и всяких дел обрушилось на владыку таким обвалом, что он, усталый, озабоченный, сев на берёзовый пень, попавшийся на пути, на лужайке, невдалеке от архиерейского дома, должен был повторить всё, что сказал в соборе, да и мирославцы на улице чувствовали себя вольготней, нежели в церкви, вот и спрашивали у пана полковника — кто что хотел: о колоколах, о письме в Москву, о работе для пришлых ремесленников и снова о троицкой седмице.

— Отец Варлаам стращает вас чертями? — спросил Мельхиседек.

— Стращает.

— Будто нечистая сила пристанет, коли будете работать для защиты от ворога в клечальную неделю?

— Да.

— Так не верьте попу! Это говорю я, полковник мирославский…

— Страшновато, полковник.

— Шляхетская неволя страшнее всякого чёрта!

— Да не страшнее адова греха, ваше преосвященство! — возразил сотник Хивря, что вышел из церкви с пучочком освященного канупера, как то делали молодицы. — И если доведётся выбирать меж грехом…

— И изменой? — подсказал епископ и обратился к народу: — Так будем, черкасы[15], волю добывать иль в польском ярме пропадать?

— Волю! Волю! — закричали мирославцы.

— Да поможет нам бог!

— Аминь! — провозгласил епископ.

— Либо дома не быть, либо волю добыть! — гаркнул сильным басом Прудивус, который, так и не попрощавшись с братом Омельяном, только что воротился в город. Он был весьма опечален, и голос его разнёсся над майданом с такой силой, что громада вся заколыхалась. — Волю добыть! — повторил лицедей.

— А ежели волю… — снова отозвался Мельхиседек. — Ежели воли хотите, то надобно, греха не боясь, поскорей приступить к работе, дабы панна Смерть, что уже заглядывает нам в очи, скорей отворотилась от нашего славного города.

— Чтоб не подмял нас гетман Однокрыл!

— Не пустим его походом на Москву!

— Да поможет нам промысел божий! — воскликнул епископ. — А коли не пустим мы нахлебника ляшского ступить дальше, то и Москва спасибо скажет нам не раз, ибо сильны мы только с ней. Аминь!

Хоть кое-кто и возражал ещё, вся громада загомонила одобрительно, и уже видел епископ, что на троицу мирославцы лениться не будут, да и беглецы из окрестных сёл помогут жителям Долины оборонять свою честь и свободу.

Владыка направился было к своему дому — на обрыве, по другую сторону Соборного майдана, но остановился, ибо увидел, как пробивается через толпу, оскалив рот с дыркой на месте передних зубов, Демид Пампушка, несущий в руках свиток, с коего на узенькой ленточке свисала красная шпанской смолы печать.

— Недобрая весть! — крикнул обозный.

— Что случилось?

— Слыхали? Письмо!

— От кошевого? Из Сечи?

— От гетмана Гордия Однокрыла.

— Что за письмо?

— Только что окружил всю Долину, закрыл последний выход!

— Праведно посетил ты нас, господи, гневом своим, — перекрестился отец Варлаам.

— Что ж он там пишет? — спросил старый гончар Саливон.

— Пугает голодной смертью.

— Не рано ль?

— Выхода из Долины уж нет.

— Выстоим, пане полковой обозный! — насмешливо бросил ему гончар.

— А как? Как? — дёргая себя за тонкий щетинистый ус, спрашивал пан Купа. — Однокрыл в этом письме похваляется, что разбил под Гадячем победоносное войско верного народу полковника Мартына Белодида…

— Брешет, чёртов лебедин! — спокойно молвил епископ.

— …Что он послал уже своих наёмников супротив полков князя Верейского, кои стоят в Белгороде, и что мы их здесь ожидаем напрасно…

— Брешет, живодёр варшавский!

— …И клянётся, — продолжал Пампушка, — не отступать от Мирослава, покуда все мы тут не вымрем, как шмели в дыму…

— А не пора ль нам сковать крюк? — кивнув на обозного, спросил Хома Нетреба, старый коваль.

— За плохие вести палок двести! — крикнул Прудивус.

— Не я ж сие выдумал, — погладил себя по голому черепу Демид, потому как там ещё чернел след соколиного клюва и сейчас засвербело как раз в том месте. — Вот, читайте письмо!

— Брешет он, самого чёрта байстрюк! — снова спокойно молвил владыка. — Я гетмана знал ещё в ту пору, когда он служил в луцком суде регентом, где он, видно, и врать научился. Не потому ль он врёт, что московские ратники уже держат в осаде двух желтожупанных полковников в конотопском зáмке? Не потому ль он врёт, что супротив гетманской власти по всей Украине — восстание за восстанием? Не потому ль он врёт, что в бою под местечком Гримайлом запорожцы уже разбили три с половиной тысячи войска Однокрылова, — наёмнички-то его столь налакались там, что себя не помнили, не то что про битву думать, ибо козаки подсылали к ним своих братчиков с горилкой… Ну и удирали ж однокрыловцы, стыд потеряв, потому что запорожцы захватили их коней, и только немногим удалось безоружно уйти пехтурой. Почему ж о том молчит пан гетман? К нам сюда, сами знаете, панове, бегут из его войска обманутые козаки, а из его сёл — посполитые, даже челядь, даже развращённые на лёгких хлебах дворовые…

Помолчав, Мельхиседек сказал:

— Ты всё это знаешь, пане Купа! Так зачем же…

— Но… письмо гетмана!