Козленок за два гроша

— Мандели все хитрецы, — не унимается Авнер. — И я бы мог так стоять, если бы мне грозила каторга… И про Мессию мог бы… и птахи садились бы мне на плечо… Хотите — изображу кого угодно… Рабби Авиэзера… — Авнер строит смешную рожу, шевелит губами, показывает, как мудрейший из мудрых читает тору, стирает за Нехаму пасхальную скатерть. — Ну что?

— Как вылитый, — диву дается Шмуле-Сендер.

Они все еще едут по лесу. Ветер доносит терпкий запах хвои и сырого мха.

— А вот почтарь Ардальон Игнатьевич, — Авнер разглаживает молодецкие усы, подбоченивается, сдвигает набок шапку, прихлопывает к штанине стебелек соломы, как шашку. — Я всех могу… Всех, кроме бакалейщика Авнера Розенталя.

— Почему? — попадается на удочку любознательный Шмуле-Сендер.

Пусть болтают, думает Эфраим. За разговорами и путь короче. А до Вильно еще далеко. До Вильно еще так далеко, как до справедливости, как до его, Эфраима, молодости, как от нищего Авнера до хозяина бакалейной лавки Розенталя. В Россиенах Шмуле-Сендер и Авнер сделают остановку, переждут субботу и повернут назад. Нечего им в такую даль переться.

— Почему? — снова тянет на дно поплавок возница. — Почему Авнера Розенталя, бакалейщика, ты изобразить не можешь? Ты же сам Авнер Розенталь.

— Авнер Розенталь умер, — говорит нищий.

— Чепуха! — возражает водовоз. — Авнер Розенталь жив!

— Умер. В твоей телеге сидит другой человек.

— А я говорю: жив. Ты всегда для нас останешься лавочником Авнером Розенталем. Всегда. Я до сих пор покупаю у тебя изюм и корицу. Больше ни у кого… Я и вчера купил… целый кулек… И маку взял для гоменташей… Моя Фейга говорит: только у Авнера Розенталя!..

— Мели, мели, — говорит нищий. Болтовня Шмуле-Сендера доставляет ему горькую радость.

— И он, — Шмуле-Сендер кивает головой в сторону Эфраима, — все у тебя покупает. Все. Правда?

В трудные минуты, когда извилины Шмуле-Сендера накаляются добела, он обращается за помощью к Эфраиму, пусть плеснет из своего колодца, пусть остудит.

— Правда, — цедит каменотес.

— Царь, скажем, сгорит — и что? Царь он после этого или не царь? Царь! — торжественно объявляет Шмуле-Сендер. — Каждый остается тем, кем был.

— То царь. У него в каждом городе дворец. А у меня? У меня, Шмуле-Сендер, что?

— И все равно ты не прав, — говорит Шмуле-Сендер. — Я уже давно воду не вожу, а водовозом остался.

— Водовозом — можно, лавочником — нельзя, — мрачнеет Авнер.

— Можно! Можно! — выкрикивает Шмуле-Сендер. — Ты, Авнер, лавочник. Он — до гроба каменотес… Какими мы были, такими и умрем. Даже если все реки высохнут, все лавки сгорят, все камни улетят, как птицы. Правда, Эфраим?

Эфраим молчит.

Что и говорить, несчастный человек Авнер, но с Эфраимовой бедой его беде не сравниться. Военно-полевые суды не горят, как лавки, не высыхают, как реки, не улетают, как дети. Впервые об этих судах Эфраим узнал на русско-турецкой войне. Тогда ему казалось, будто проходят эти суды не под крышей, а в чистом поле. Там и судят, и расстреливают. Неужто и его Гирша в чистом поле?..

— Шмуле-Сендер, помнишь того парикмахера из Бердичева? — говорит Эфраим.

— Какого еще парикмахера из Бердичева? Я знаю одного парикмахера — Аншла Берштанского.

— Помнишь, его еще военно-полевой суд к смерти приговорил…

— Ааа, — тянет Шмуле-Сендер, но Эфраим и Авнер по выражению его лица чувствуют: водовоз ничего не вспомнил. Чтобы так акать, не надо участвовать в русско-турецкой войне.

— Все пытался, бедняга, из окопов в Бердичев свой убежать. Помнишь?

— Ну, ну! — сопит Шмуле-Сендер.

Чтобы так нукать, не надо год в окопах сидеть. Шмуле-Сендер ловит недовольный взгляд Эфраима и невпопад спрашивает:

— Ну что — убежал?

— Я же тебе сказал, — гневается Эфраим, — военно-полевой суд его к расстрелу приговорил.

— Значит, Бердичев не будет у него бриться, — говорит Шмуле-Сендер.

Авнер заливается мелким, бесовским смехом. Хи, хи, хи. Смешки падают на большак, как козьи орешки.

— Чего ты его, Эфраим, вдруг вспомнил? — виновато бормочет водовоз.

— Я думал, может, ты знаешь, как там все происходит, — мямлит каменотес. — Ты же все-таки на пять лет моложе меня.

— Где происходит?

— В военно-полевом суде.

— Не знаю, — бурчит Шмуле-Сендер.

— Я знаю, — неожиданно произносит нищий.

— Ты?

— Вьо, орлица моя! Вьо! — понукает лошадь Шмуле-Сендер. — Ну, чего встала? Чего?

Гнедая провалилась передними ногами в яму и никак не может выбрести, тужится, фыркает, кусает узду, жилы на спине натянуты, как канат парома.

— Знаю, — хрипит Авнер. — Военно-полевой суд — это пожар.

— Все у тебя, Авнер, пожар, — печально выдыхает Эфраим.

— Военно-полевой суд — это лесной пожар. Одному его не погасить… Когда я был еще лавочником, я читал по вечерам всякие занятные книжонки. Попалась мне одна про польский мятеж. А польские мятежники, скажу тебе, Эфраим, не то что твой Гирш или его Берл.

— Мой Берл — не мятежник! — ужасается Шмуле-Сендер.

— Ладно, ладно… Во-первых, с них срывают эполеты…

— Что-что? — мигает водовоз.

— Эполеты… Знаки воинского отличия, — щеголяет своими знаниями Авнер. — Потом у них отбирают саблю.

— У Гирша ни эполет, ни сабли, — ручается Эфраим.