Читаем Козьма Прутков и его друзья полностью

Козьма Прутков и его друзья

А потом судили петрашевцев. На Семеновской площади под гром барабанов зачитали смертный приговор Петрашевскому, Достоевскому, Плещееву, Дурову, Спешневу, Ханькову. Уже завязали им глаза, когда прискакал флигель-адъютант с царским помилованием...

До революции сорок восьмого года в кофейнях узнавал человека среднего роста, с бородой, с внешностью, как говорил один из мемуаристов, «театрального разбойника». На него откровенно показывали пальцами.

— Это Петрашевский, у него собираются социалисты.

Встречался с Петрашевским и даже был у него один раз на квартире и Алексей Жемчужников. То-то он натерпелся страху, когда на Фоминой неделе 1849 года петрашевцев

арестовали. Пошли слухи, что они собирались отправиться нa маскарад в черных домино, скрыв под ним оружие, и убить царя с главнейшими сановниками, чтобы потом провозгласить республику.

То, что было секретом полишинеля для петербургской публики, после революции во Франции показалось опасным царским бюрократам. Но выследили петрашевцев не сыщики Дубельта, а люди министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского, который действовал через собственную сыскную полицию. Представляя «русскую партию» при дворе, в противовес «немецкой», он пустился в соперничество с III Отделением. И однажды утром император встретил входившего в его кабинет шефа жандармов Орлова словами :

— Хорош! Открыт заговор, а я узнал об этом не от тебя, а от Перовского!

Третье Отделение, не желая отставать, тут же состряпало дутый заговор в Училище правоведения.

Революция на Западе отразилась в России духовным гнетом. Началось «мрачное семилетие», продолжавшееся до самой смерти Николая I. Особый «бутурлинский» комитет обследовал содержание журналов и действия цензуры. Бутурлин поговаривал о запрещении евангелия за его демократический дух, а формулу Уварова «православие, самодержавие, народность» объявил революционным лозунгом. Сам Уваров был замещен на посту министра просвещения Ширинским-Шихматовым, который, как каламбурили современники, объявил русскому просвещению шах и мат.

Многие издания были закрыты, остальные утратили определенность направлений, потеряли лицо. Комитет считал литературу «скользким поприщем» и выискивал крамолу между строк. Журнал «Современник» был обвинен едва ли не в проповеди коммунизма и революции.

— Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя,— сказал Николай I по поводу одной из его статей.

Некрасов и Панаев привлекли к сотрудничеству западника Боткина и либерала Дружинина. Им удалось спасти журнал. Они публиковали произведения Тургенева, Григоровича, Писемского, Тютчева, А. Толстого, Фета... В «Современнике» в тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец родился Козьма Прутков.

Репортер «Икс» задал уже престарелому Алексею Михайловичу Жемчужникову вопрос :

« — Чем вы объясняете эту изумительную популярность, которую приобрели все ваши шутки, афоризмы и пр., подписанные псевдонимом «Кузьма Прутков»?

— Да как вам сказать? Думаю потому, что все наши шутки носили на себе незлобивый характер, смеялись мы искренно, личностей не задевали. Алеша (гр. А. Толстой) был парень очень остроумный, брат Володя тоже... бывало, иной раз оба они начнут острить, так ведь откуда что берется? Так и сыплют, так и сыплют остротами. В книжке нашей, которую мы выпустили, наверно, десятой доли не собрано тех острот, которые на своем веку изрекли они оба. Это прямо-таки был фонтан остроумия; бывало, говоришь им: «да заткни фонтан, дай ему отдохнуть», а они еще больше, еще больше... Да, родной мой!..— вздохнул наш собеседник : — чудное было время, невозвратное время...»

Если сделать поправку на развязность, которой наделил репортер Жемчужникова, никогда бы не сказавшего об Алексее Константиновиче Толстом «парень», то, наверное, все так и было...

В веселом круге писателей, связанных с «Современником», о Козьме Пруткове узнали задолго до появления его произведений на страницах журнала.

Всякое новое стихотворение вымышленного стихотворца встречалось с восторгом, слушатели веселились до упаду и много-много лет спустя, вспоминая об этом, не могли не улыбаться.

В 1868 году Алексей Толстой жил в своем имении Красный Рог. Здоровье его оставляло желать лучшего, и потому при нем неотлучно находился доктор А. И. Кривский. У врача были свои заскоки, что давало Алексею Константиновичу пищу для необидных стихотворных шуток. Одну из них Толстой сообщил в письме к Лонгинову, который в то время был орловским губернатором.

«Верь мне, доктор (кроме шутки!),—

Говорил раз пономарь,—

От яиц крутых в желудке Образуется янтарь!»

Врач, скептического складу,

Не любил духовных лиц

И причетнику в досаду

Проглотил пятьсот яиц.

Стон и вопли!

Все рыдают,

Пономарь звонит сплеча —

Это значит: погребают

Вольнодумного врача.