Кракен

Теперь, когда она удостоверилась, что это всего лишь Бодрячок, предосторожности стали перегибом, и она вышла из углов электростатической защиты и выключила ее.

– Развлекайся, – бросила она через плечо. – Только не сильно свинячь и ничего не сопри, когда уйдешь.

– лан колливуд пака пака пасип за ням.

Коллингсвуд пригладила волосы руками, нанесла минимум макияжа, нахлобучила мятую форму и вышла в откровенно угрожающий город.

– Метла в гараже, – повторила она себе в который раз. Шутка была такая бородатая, такая плоская, что потеряла всякий смысл. Говорить ее так, будто все нормально, теперь утешало очень слабо.

– Здесь курить нельзя, – сказал ей таксист, и она вперилась в него взглядом, но даже не нашла в себе сил, чтобы он прижух. Затушила сигарету. Не закуривала, пока не оказалась в крыле ОПФС в Нисденском полицейском участке.

Нужно было быть более навороченным продвинутым, чем Коллингсвуд, чтобы даже приблизительно представить масштаб происходящего – нависающе, тотально – надо всем. Многие давно дремавшие лондонские боги пробудились от сыр-бора, потягивались и пытались придать себе помпезности и авторитетности. Они еще не осознали, что лондонцы давно клали на них с прибором. Гром этой ночью казался драматическим, но был всего лишь ворчаньем старческих и устаревших небожителей, их небесным «Кто там, черт возьми, расшумелся?».

А реальное дело происходило на улицах, в другом масштабе. Мало кто из охранников – земных или неземных – любого лондонского музея мог бы сказать, почему вдруг почувствовал такой всеохватный страх. Потому что их чертоги памяти остались без защиты. Их ангелы вышли на улицы. Сошлись стражи всех живых музеев, не считая одного шального на собственной миссии. Ангелы охотились на грядущий конец, надвигающееся будущее. Если бы они его выследили, то растоптали бы.

Варди уже был в офисе. Коллингсвуд показалось, что его ночь не затронула – он не казался особенно сонным или всклокоченным. Она свесилась в дверной проем. Слегка оторопела из-за, пожалуй, еще более неприветливого, чем обычно, взгляда, которым он ее встретил.

– Ишь, какой ты грубиян, – сказала она. – Что на тебя нашло? Апокалипсис дает о себе знать?

– Не знаю, что это, – сказал он, прокручивая какой-то сайт. – Но это еще не апокалипсис. Уж в этом я вполне уверен.

– Просто фигура речи.

– О, мне думается, это нечто большее. Мне думается, следует держать в уме слово «еще». Что тебя привело?

– А ты, блин, как думаешь? Еще-не-апокалипсис, друже. Знаешь, что происходит? Стражи памяти вышли на улицы и напрашиваются на драку. Эти уроды не должны из музеев и на шаг выходить. Хочу попробовать разузнать, что происходит. Что изменилось. Что скажешь?

– Почему бы и нет?

– Блин, знаешь, иногда – серьезно, иногда хочется жить в городе, где нет безумия налево-направо. В смысле, я знаю, некоторые из этих ребят просто преступники, ну, плохие парни, но в итоге все сводится к божественному. В Лондоне. Ну правда. Каждый, сука, раз. И что тут остается сказать? – Коллингсвуд покачала головой. – Это просто долбанистическое унылое говно. Ковчеги, динозавры и девственницы, вся херня. Терпеть ненавижу. Дайте мне уже ограбление, блин. Вот только они и дают, да?

– Долбанистическое унылое говно? – Варди развернулся на кресле и посмотрел на нее с какой-то тошнотворной комбинацией неприязни, восхищения и любопытства. – Правда? Вот в чем твоя претензия? Ты для себя, значит, все уже решила, да? Вера – это глупость?

Коллингсвуд склонила голову: «На кого наезжаешь, бро?» Она, конечно, не могла прочитать его мыслетексты – не у такого специалиста, как Варди.

– О, поверь, я знаю историю, – сказал он. – Это же у нас костыль, да? Это сказочка. Для слабых. Это глупость

. Понимаешь, вот почему ты на этой работе ничего по-настоящему не добьешься, Коллингсвуд. – Он помолчал с видом, будто испугался, что переборщил, но она поманила рукой: «О, прошу, извольте, на хрен, продолжать». – Согласны вы с посылками религии или нет, констебль Коллингсвуд, следует принять во внимание возможность, что вера – образ более строгого мышления, чем невразумительные бредни большинства атеистов. Это не ошибка интеллектуала. – Он постучал себя по лбу. – Это образ мышления обо всем, включая сам образ мышления. Непорочное зачатие – образ мышления о женщинах и о любви. Ковчег – куда более логичный образ мышления о животноводстве, чем развеселая стихийная мясорубка, которую мы узаконили. Креационизм – образ мышления под девизом «Я не достоин» в век, когда людям говорят и показывают, что они достойны всего и вся. Если так хочется злиться на эту, черт подери, восхитительную гуманистическую доктрину – хотя с чего бы – поругайся на Клинтона. Но ты не только слишком молода – ты еще и попросту невежественна, чтобы знать о реформе соцобеспечения[51].

Они буравили друг друга взглядами. Ситуация была накаленная и, как ни странно, слегка смешная.