Крах Атласа

– Мой милый, умный мальчик.

Оно иссохло, увяло, погибло. На его лице – страдание, ведь оно умерло, потому что все всегда умирает. В этом и суть, в началах и исходах. Кое-чего попросту не спасти.

* * *

Это Париса видела в голове Далтона, потому что так это запомнил сам Далтон. Некоторые воспоминания возводят крепкие стены, прочные основания и остаются навсегда.

Даже если они неверны.

* * *

– Мама, смотри. – В памяти он всегда заставлял ее обернуться, взглянуть. – Мама, смотри. Я спас его.

Но сейчас она не смотрела. Она плакала, а он был зол и завидовал. Бесился.

– Мама, – повторил Далтон, но она по-прежнему не слушала.

– Мой милый, умный мальчик…

Далтон вернул росток как раз в тот день, когда умер брат.

Совпадение?

Возможно.

Может быть.

Статистически, вероятно, хоть «после» и не значит «вследствие».

Далтон забыл, как все было, потому что воспоминания причиняли боль.

Либо же ему хватило ума похоронить их.

Гидеон

Открыв глаза, он увидел в окно свет раннего утра, сочащийся из-за горизонта. Нико лежал, подтянув колени к голой груди, подложив руку под голову в ореоле волнистых волос. Он лежал лицом к Гидеону, не открывая глаз и мерно дыша, а Гидеон не смел сделать вдоха, пошевелиться. Ему всегда плохо удавалось различать сон и реальность, но особенно тонка грань между ними была в такие моменты, приправленные неожиданной милотой. В груди Гидеон почувствовал тяжесть, тоску по чему-то. Ностальгию по моменту, который еще не минул.

Время для Гидеона всегда оставалось сугубо теорией. Тем, чего он никогда не ухватит. Хотелось бы ему сказать, что испытанное им чувство – предвестник чего-то, прозрение, однако все было проще и намного страшнее. Всякое отчаянное желание сопровождали ужас и надежда. Вера в то, что если момент идеален, то он незаслужен и не продлится долго. Вселенская истина гласила: всякий светоч угаснет, все хорошее пройдет.

– Хватит таращиться, Сэндмен, – не открывая глаз, произнес Нико. – Извращенец.

Гидеон невольно рассмеялся, и мгновение, когда еще можно было, наверное, отвлечь Нико, – скажем, удержать в кровати или подбить на нечто совершенно непредсказуемое, как, например, остаться и почитать книгу, – испарилось. Время побежало дальше. Все шло своим чередом.

– Ты снова стянул у меня подушку.

– То, что ты называешь «стянул», я называю «по-джентльменски одолжил». – Нико окончательно проснулся. – Какой-то ты дерганый.

– Я заперт в доме с привидениями, Ники. Занятий почти никаких.

– Нет здесь привидений. Никаких призраков. – За неделю отдыха с Максом волосы у Нико посветлели. Он так чудесно подходил для жизни в роскоши, она была для него естественной, как солнечный загар. Понятно, отчего Либби столь отчаянно пыталась его ненавидеть и почему у нее ничего не вышло.

– В чем дело? Dites-moi[27]. – Теперь Нико сверлил Гидеона взглядом, видимо, потому что тот слишком долго тянул с ответом. Он увлекся избалованным мужчиной в своей кровати. То есть это была кровать Нико, просто чаще в ней спал Гидеон. Диковинный узник этакого летнего лагеря (каким его видел Нико).

Возможно, если бы Нико не смотрел столь… откровенно, столь прямо, как если бы боялся, что ответ Гидеона может испортить весь день, то услышал бы правду. Возможно, если бы все не было столь свежо и ужасающе, до боли приятно, Гидеон сказал бы: «К черту, все плохо, Николас, я же предупреждал, какой тут бардак, говорил, что нас ждет катастрофа».

Но знаете, чего не любит Нико де Варона? Напоминания «Я же говорил». И потом, все шло прекрасно, и Гидеон не знал, как быть с этой способностью, с этим новым инструментом, которым он, похоже, разжился где-то, сам того не заметив: теперь настроение Нико полностью зависело от того, как сильно радуется Гидеон. Нико, конечно, постоянно твердил, будто Гидеон – его забота, будто сам Гидеон – его, но то было прежде, пока Гидеон не увидел в себе не просто его собственность, но и его возможное будущее. Эти две вещи зиждились на платформе взаимных уступок, однако сейчас все было иначе, планки поднялись выше, а перспектива падения пугала сильнее.

Отношения в новой их форме дарили чувство безопасности и одновременно уязвимости. В них было так много радости. И так много страха.

– Я только хотел сказать тебе, – начал Нико, и одновременно с ним Гидеон произнес:

– Нико, мне кажется…

Оба умолкли.

– Да? – спросил Гидеон, ведь они оба знали, что Нико захочет говорить первым.

Тот обхватил щеки Гидеона ладонями.

– Мне показалось, что тебе надо знать: я могу быть куда постоянней и преданней, чем ты думаешь. Просто у меня практики мало, – признал он, пожав плечами, – но где-то в глубине души я чувствую, что в конце концов мне в этом не будет равных. И когда этот день наступит, когда я вновь превзойду все ожидания, о, тогда, я думаю, ты удостоишь меня королевских аплодисментов.

В наступившей тишине оба задумались над сказанным.

А слова прозвучали просто безумные, глубокомысленные, поэтому молчание длилось долго.

– Бог ты мой, – наконец произнес Гидеон с неподдельным изумлением. – Вот это эго…

Он рассмеялся от поцелуя Нико, но так и не рассказал ему вот чего: