Красная петля

– Арти! Ты ведь Арти? – Клара Фуэнтес, детектив, теребила меня за рукав. – Вообще-то не положено ничего разглашать, но тебе явно не все равно… Водолаз сообщил, что утопленник – черный, лет шестидесяти или семидесяти, насколько можно разобрать. Я краем уха слышала, как один из тех, кто спускался под причал, сказал, что, по всей видимости, покойник пробыл под водой немало, несколько часов как минимум. И не понять, то ли просто захлебнулся, то ли был пьян, то ли под дурью.

– Господи.

– Да уж.

– Кто-нибудь бродил здесь утром? – спросил я. – Никого не заметила?

Она покачала головой:

– Я была здесь все время. Никого, кроме мужика с собакой и двоих местных. Их мы знаем. Не так уж много народу подходило, да и тех мы придерживали. К чему ты клонишь?

Я подумал о Сиде.

– Неважно. Что еще?

– Хреново ты выглядишь. Может, присядешь? Думаешь, это твой знакомый?

Руки у меня дрожали.

– Да, похоже на то, – сказал я, теперь уже уверенный, что это Сид. Он мертв. Он звал меня. Я не пришел.

– Все из-за этой вони, – сказала она. – Даже когда ее не чуешь – кажется, будто она есть.

Я кивнул и полез за сигаретами. Пачка была пуста.

Я сходил к закусочной на Ван-Брант-стрит, купил новую пачку, разорвал упаковку, выдернул сигарету и заказал кофе. Стоял там, пил, глядел на пакеты с чипсами и коробки печенья с этикетками на испанском. Старался успокоиться, сосредоточиться.

Над прилавком висели плакаты с особыми предложениями: «Швицарский санвич» и «Горячие куныши». Нью-йоркский английский – язык особый. Я рассмеялся, припомнив движимых ностальгией чревоугодников, что по выходным устраивают столпотворение у «Ионы Шиммеля», где подают настоящие украинские кныши. Я же кныши не перевариваю.

Как сообщил мне кто-то на днях, в Нью-Йорке сейчас больше эмигрантов, чем когда-либо, начиная с двадцатых. Четверо из десяти жителей родились не в этом городе. Как и я сам. Я глотнул еще немного кофе.

Стоя у прилавка, я, как всегда, задавался вопросом: зачем на чипсах делают ребрышки, и вполуха прислушивался к беседе приземистого остроносого толстяка-продавца в футболке с надписью «Нью-йоркские горожане» с клиенткой – блондинкой с тележкой Для продуктов.

К моему удивлению, говорили они по-русски. Русские, выплеснувшись с Брайтон-Бич, прокатились через Бруклин и вырвались на просторы Флэт-буш, подобно тому, как московиты расселялись по приволжским степям. Но я не думал, что они добрались и до Ред-Хука.

Разговор шел о том, как всех подкосили этим летом цены на бензин и даже поездка в Джерси уже кусается. И о том, что в Ред-Хук пришли градоустроители и наконец-то появится работа у них, простых тружеников, если только дизайнеры не пошлют их подальше.

Я допил кофе, бросил картонный стаканчик в урну и отправился обратно на берег, прикурив очередную сигарету. Я отчаянно надеялся, что мертвое тело извлекли из воды. Было почти девять.

3

К тому времени, когда я вернулся на берег, как раз набили два черных резиновых мешка для трупов, застегнули «молнии» и теперь укладывали мешки в подъехавшую «скорую». Труп исчез, сгинул в этих мешках. По частям, надо полагать. Я не знал точно. «По мешку для каждой. Больше почета», – обронил кто-то. Для каждой чего? Руки? Ноги?

Внезапно я вспомнил, как пакуют части тела в Израиле. Это можно видеть после каждого взрыва бомбы, вроде того, что убил моего отца, прямо в автобусе, на котором он регулярно ездил играть в шахматы. Они перепутали автобус. Бомба предназначалась другому автобусу, другого маршрута. – Когда я прибыл на место, на асфальте лежали конечности и религиозная бригада собирала их в особые мешки. Правоверные евреи устраивают похороны для частей тела: даже после ампутации, даже если отрезан кончик мизинца – полагается ритуал. Иначе, объясняли мне, у тебя будет бледный вид на небесах или куда там отправляются люди. Никуда они не отправляются. Просто умирают.

Сейчас, в Бруклине, мне казалось, что я чую запах от этих мешков. Было жарко. Я весь взмок.

– На его месте должен был быть я, – послышался голос. Я обернулся и увидел Сида Маккея. Он стоял на краю причала, опираясь одной рукой на трость, а в другой держал пакет. – Ты, кажется, удивлен, Арти. Наверное, думал, что это я.

– Да, уже начал подумывать. Господи, Сид, я до чертиков рад тебя видеть, но где ты пропадал? Я звонил, звонил, заходил к тебе. Где ты был-то, елки-палки?

Он приподнял пакет:

– Ходил на Брайтон-Бич за покупками. Обожаю черный хлеб. Я всегда встаю ни свет ни заря.

– А этого человека знаешь?

– Несомненно.

– Видел его?

– Да, перед тем, как его упаковали. Так ты, значит, расстроился, решив, что я погиб? Извини, не хотел ерничать. Просто меня всегда занимало, что почувствуют люди, когда я умру. Помнишь мою любимую сцену похорон в «Гекльберри Финне»? – Он взглянул на трость. – Вот лодыжку повредил, когда играл в теннис. Я уже чертовски стар, наверное. Так ты огорчился?

– Не то слово, – ответил я и с облегчением, и с досадой. Я не знал, то ли Сид валяет дурака, то ли повеселел, когда я пришел, – да что вообще тут происходит?