Красная ворона (СИ)

Когда мы со всеми предосторожностями вернулись в свою комнату, я пристроила дожку рядом с собой на подушке, вдавив кулаком ямку. Подушка была большой и просторной, и я не рисковала задавить зверька во сне. Он тут же распушился и округлился, засиял особенно ярко и… исчез.

Я горестно охнула.

— Заснул, — объяснил Ринат. — Когда они спят, они невидимые.

Он сидел на своем матрасе, скрестив ноги и вытаскивая из дыр соломинки. Глаза обычные, только взгляд уставший и взрослый. Мальчишки девяти лет так не смотрят.

— А завтра я его увижу?

— Конечно.

Я тихонько засмеялась и чуть было не подпрыгнула на матрасе, но вовремя осадила себя: дожка мог проснуться и испугаться.

— Знаешь, Ринат, очень здорово, что мы с тобой наконец подружились! Раньше мне часто бывало грустно, а теперь не будет: ведь ты будешь со мной играть.

— А мы подружились?

Опешив, я принялась тереть шрам на подбородке, как делала всегда, когда была крайне взволнована. Еще лучше в таких случаях помогало сосание большого пальца, но, если брат увидит меня с пальцем во рту, решит, что я совсем маленькая, и точно не будет дружить.

— Я не знаю. Но очень хочу, чтобы мы с тобой были друзьями! Мы ведь брат и сестра.

Ринат молчал какое-то время. Я так занервничала, что все-таки засунула палец в рот. Правда, тут же вытащила и спрятала руку под матрас, во избежание соблазна. Брат не обратил никакого внимания на мой маневр.

— Хочешь — значит, будем, — наконец заключил он. — Если ты не проговоришься и не станешь приставать ко мне со всякими девчачьими глупостями.

— Не стану и не проговорюсь!

От радости я взлетела, разметав одеяло. Тут же проявился-показался испуганный дожка. Ринат, засмеявшись, перескочил до меня одним прыжком и взял его в ладони, успокаивая, а я пульнула освободившейся подушкой в потолок. Из нее посыпался снегопад перышек.

Мне верилось, что все теперь пойдет по-другому. Словно кто-то распахнул дверку внутри меня и впустил солнце и лето, расцветившие душу яркими красками. А может, я сейчас придумываю мои тогдашние мысли и эмоции. Ведь с тех пор прошло много лет, и я могу анализировать и теоретизировать. А тогда, верно, просто радовалась, как ликовал бы любой одинокий ребенок от забрезжившего счастья не-одиночества.

Когда Ринат сумел меня угомонить, и дожка был устроен с удобствами на прежнем месте, и я уже почти уснула, он подал голос:

— Слышь, сестра!

— Да?..

— Ты учти: ты больше не Ира. С Ирой я дружить не хочу и не стану.

— Почему?!

— Ир много. Куда ни кинь — обязательно попадешь в Иру. Ты теперь… — он задумался на пять секунд, — ты теперь Рэна, поняла?

— Поняла.

— И я не Ринат. Ринатов, конечно, меньше, чем Ир, но тоже порядочно. Я Рин. Поняла?

— Поняла.

— Повтори. Скажи: поняла, Рин.

— Поняла, Рин.

— Хорошо. Спокойной ночи, Рэна!

Когда я проснулась, дожка уже не спал. Собственно, он меня и разбудил, принявшись поглаживать крошечной когтистой лапкой мою щеку. При этом он тихонько насвистывал, словно птичка — щегол или малиновка. Я решила назвать его Фиолетик, или сокращенно — Филя.

К чести своей, я оказалась стойким партизаном и никому не проговорилась. Хотя искушение было велико. Особенно тянуло рассказать секрет бабе-тете, которая при ближайшем знакомстве оказалась не огромным зубастым хищником, а добродушной — хоть и массивной и громкоголосой — старушкой, и кладезем интересных сведений в придачу.

Уже на второй день я называла ее «баба Таня» и с удовольствием помогала в нехитрых домашних делах: выпалывала желтые одуванчики с грядок, рассыпала зерно и хлебные крошки курам, прогоняла со двора прутиком наглых соседских гусей. Выходить за ворота было строго-настрого запрещено, и иных развлечений не имелось. Попутно с интересом выслушивала ее рассказы о том, как хорошо было раньше и никогда уже больше не будет.

Рин с бабой Таней почти не общался. Это было неудивительно: в тот период жизни он вообще мало нуждался в людях. Я его чем-то зацепила, и брат периодически уделял мне время, но это было исключением. (Для меня — исключением замечательным, наполненным чудесами.)

Обычно он убегал из дома сразу после завтрака, а возвращался к ужину — усталый, голодный и исцарапанный. Где был и чем занимался, оставалось его личной тайной.

— А братец-то твой — совсем дичок!

Баба Таня завела этот разговор как-то вечером, за вязанием мне толстых и колючих носков из козьей шерсти.

— А что это значит?

Я тоже не сидела без дела: распутывала клубок, который наша шалая кошка Дуня превратила в не пойми что.

— Ну, смотри. Есть яблони садовые, и яблоки у них красивые и сладкие. В саду у нас много таких, в августе полакомишься. А вон за забором, видишь? — деревце выросло. На нем яблочки такие мелкие и кислые, что лучше и не пробовать: рот оскоминой сведет. Наши яблоньки называются культурными, а та — дикая, или дичок. Так и Ринат — вроде того деревца. Хоть и в нормальной, культурной семье растет, и родители — не алкоголики какие.

— А кто такие алкоголики?

— Вырастешь — узнаешь. Уж такого-то добра!.. — Баба Таня махнула рукой, забыв про спицы. — Вот, петлю запутала из-за тебя…

— А это плохо — быть дичком?