Красные и белые. На краю океана

— Почему вы в каждом моем слове ищете враждебность? Почему отказываете мне в праве на самостоятельную мысль? Это очень опасно — лишать права на мысль, — защищался Игнатий Парфенович.

Азин, досадливо закусив нижнюю губу, поглядывал на Лу-тошкина, на Северихина: было неприятно, что Северихин задирает Игнатия Парфеновича. Шпагин сидел с непроницаемым видом, Дериглазов скручивал цигарку, Чевырев улыбался. Стен смотрел в потолок, сразу утратив интерес к спору. Лишь Шур-мин, с восемнадцатилетней жадностью ко всему интересному, шумно вздыхал.

— Хорошо иметь знания! Грамотный любого тюху-матюху на лопатки положит. А какой из меня командир, ежили я трех классов церковноприходской не кончил? Я, что такое траектория, не понимаю. Мне толкуют — пуля летит по траектории, а я только ушами хлопаю,—снова заговорил Чевырев.

— Ты сорок суток отбивался от ижевцев, а ведь их силы десятикратно превосходили твои, — заметил Азин.

— Так это же до первого умного генерала. А разве ты не прочь поучиться? И у тебя, думаю, военные знания не ахти?

Азин хотел признаться, что и он — военно необразованный, но мелкий бес тщеславия удержал его. И он вдохновенно со-' врал:

— Я Елисаветградское училище окончил. Как-никак, а капитан царской армии. — Почему он назвал Елисаветградское училище, для чего присвоил чин капитана, Азин не мог бы объяснить и самому себе. Просто взбрело на ум, к тому же хотелось увидеть, как среагирует на его хвастовство Чевырев.

...Азин еще не выбрался из короткого сна, но сентябрьское утро с бесконечными заботами уже проникало в ум. В дверях купе появился Стен, завертел головой, не зная, будить —не будить командира.

— Ну, что тебе? — сонно спросил Азин.

— Проситель какой-то. Старик татарин.

— Что надо татарину?

— Подай ему командира — и только.

— Ну позови его.

Тотчас же в дверь протиснулся татарин в изодранном бешмете, настороженно остановился у двери.

— С чем пожаловал, старина?

Татарин снял засаленную тюбетейку, обтер ею лысину и быстро-быстро заговорил, мешая татарские слова с русскими:

— И чево я теперь стану делать? Избу мою чисто-начисто сдуло. Детишки без хлеба, баба померла, да успокоит аллах ее душу. Куда мне теперь деваться, скажи? Нет, ты скажи?

— Постой, я ничего не понимаю...

— Ты Агрыз брал? Брал. Вот твоя пушка начисто сдула мою избу... /

— Ничего не попишешь, отец, война...

— Война войной, а где мне жить, скажи? Почему так: белый ходил —сарай сгорел, красный пришел —изба горит? Баба помираи и внуки, по-твоему, помирай? А мне сапсем помирать надо? Бедному человеку не стало житья! А почему, скажи? — старик сцепил на рваном бешмете скрученные, как вишневые сучья, пальцы.

Азин вышел на перрон, где испуганно топтались босые, со стеариновыми личиками ребятишки. Дети бросились к татарину, он прикрыл их черные головки мокрыми полами бешмета.

— Вот они, внучата. Сапсем мал-мала, ашать хотят, спать хотят, чево делать буду?

— Забери ребят, Стен! И разыщи мне Игнатия Парфенови-ча,— сердито приказал Азин.

Татарин привел его на свое пепелище. Лишь стайка обгорелых черемух да печная труба напоминали о гнезде старика. Азин отшвырнул ногой головешку, тронул голый черемуховый ствол: с головы до ног обдало водяной пылью. Расстроенный, он вернулся в штабной вагон, но на пороге салона удивленно остановился.

Лутошкин сидел у стола, по-бабьи подперев правую щеку ладонью. Стен стоял в картинной позе, выпятив грудь, откинув белокурую голову; татарчата, разинув рты, ухмылялись. Все слушали Шурмина, а тот, размахивая руками и подвывая, декламировал:

Мы с Камы, с берега Крутова,

Тебе, буржуй, ответим снова:

— Прими, хозяин дорогой,

Поклон под задницу ногой!..

— А поклон под задницу ногой — здорово! — захохотал Азин. — Чьи стихи, Шурмин?

— Его собственного сочинения,— добродушно крякнул Лутошкин.— Мы и не подозревали, что наш Андрюша — поэт...

— Не одним буржуазии стихи писать,— насмешливые гла-за Азин? уставились в родниковые глаза Шурмина. — Игнатий Парфенович, дайте-ка мне пять тысяч...

Для каких чрезвычайных надобностей? — осведомился Лутошкин.

— Деньги нужны для беды человеческой. Давайте; не кобеньтесь.

Лутошкин вытащил из-под лавки рогожный куль, вывалил на пол груду пачек. Взял одну — тугую, перевязанную голубой ленточкой.

Держи, отец! — протянул татарину пачку ассигнаций Азин. И черкани, ради аллаха, расписку. Что, неграмотный? Игнатий Парфенович сам напишет, а ты крестик поставь. И не кланяйся, не я — Советская власть дает.

Души прекрасные порывы! Словами вдохновляют, примерами воспитывают. А мне ваш поступок нравится, гражданин Азин. Лучше дать хоть что-нибудь человеку, чем отнять у него,— разглагольствовал Игнатий Парфенович, пряча расписку в кобуру от нагана.

Татарин и дети ушли, Азин присел к столу, взял из чугунка картофелийу. Покатал на ладони, очистил, посыпал солью. Съел и опять рассмеялся:

— Поклон под задницу ногой! Приодеть бы тебя надо,Шур-мин. Сапогй бы по мерке, гимнастерку по росту. Игнатий Парфенович, вы же хвастались, что сапоги тачать умеете?