Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор

По мнению В. И. Шишкина, к концу 1919 – началу 1920 года только в крупных соединениях и отрядах Сибири было до 140–150 тыс. партизан. При этом он ссылается на оценки партийных властей Сибири начала 1920‐х годов, целиком им доверяя[48] (очевидно влияние на Шишкина и цифр Парфёнова). Между тем есть мнения, критикующие советские источники: в новаторской книге И. С. Кузнецова[49] отмечена дискуссионность обычно приводимых данных о численности партизан[50]

. В последнее время ведущие специалисты по истории Гражданской войны в Сибири осторожно признают завышенность цифр, приводимых исследователями прошлых десятилетий, например Ю. Журовым, о наличии якобы 150 тыс. партизан, освободивших от белой власти районы с населением в 1,8 млн человек[51]. Между тем сведения Журова и его последователей, похоже, опираются на фантастические данные бежавшего от белых члена Центросибири В. Д. Виленского-Сибирякова о том, что в крестьянских восстаниях на территории Сибири приняли участие до 2 млн человек. Виленский-Сибиряков, вероятно, обобщил пропагандистские материалы «Правды» и других советских газет, выведя также широко используемые поныне цифры белого террора – о якобы 40 тыс. убитых белыми и 80 тыс. арестованных сибиряков к весне 1919 года[52].

В одной из своих предыдущих работ автор счел возможным значительно, в полтора раза, сократить обычно приводимую цифру в 140–150 тыс. сибирских партизан[53]

, поскольку она опирается на некритически воспринимаемые данные, полученные от самих партизанских вожаков. Цифры, опирающиеся на достоверную статистику партизанского штаба, позволяют существенно уменьшить объявленную когда-то численность и Западно-Сибирской крестьянской красной армии Е. М. Мамонтова и И. В. Громова (30 тыс. вместо 50 тыс.)[54]. То же касается и армии А. Д. Кравченко, и других крупных частей. Так, численность 1‐й Томской партизанской дивизии, возглавляемой В. П. Шевелёвым-Лубковым, с прежних 18 тыс.[55] еще в советское время сократилась до 1 тыс.[56]

Поэтому количество сибирских партизан накануне краха колчаковской власти было, вероятно, не более 70-80 тыс. человек. По мнению современного исследователя, количество партизан Дальнего Востока на конец января 1920 года было втрое меньше традиционно приводимой численности в 50 тыс. человек – не более 17 тыс., из которых более четверти являлись бывшими колчаковскими солдатами и казаками, перешедшими на сторону партизан недавно, в декабре и январе[57]. Отсюда следует, что логична корректировка и принятой общероссийской численности красных партизан – не 400 тыс., а в пределах 200–250 тыс., к тому же учитывая большую разницу (как и в РККА) между списочным и боевым составами.

До сих пор новые факты и оценки, касающиеся партизанщины, появляются в основном в статьях, а крупных работ немного, причем заметная их часть, особенно краеведческая, давая подчас ценную фактуру, зависима от штампов советской историографии. Так, возражая мнению журналиста «Барабинской степи», который сожалел об отвлечении с фронта трех белых батальонов для подавления восстания, С. П. Звягин удивлялся «логике автора, который ставит интересы победы Колчака на фронте выше тех конкретных местных проблем, которые пытались решить своими силами крестьяне»[58]. По мнению В. И. Шишкина, отряд известного красного бандита М. Х. Перевалова после изгнания Колчака превратился «из орудия борьбы против контрреволюции и [из орудия] защиты трудящихся… в рассадник бандитизма, стал дискредитировать Советскую власть»[59]

. А. Н. Никитин сделал вывод о том, что повстанческо-партизанское движение было вызвано в основном «антинародной внутренней политикой» белых, хотя большую роль сыграла и деятельность социалистических партий[60]. Историки избегали, как и ранее, упоминаний о том, что таких лидеров, как Н. А. Каландаришвили и П. Е. Щетинкин, командование наступавшей на Читу 5‐й армии еще в начале 1920 года обвиняло в подрыве советской власти, а также в том, что откровенно криминогенная обстановка в рядах участников восточносибирской герильи угрожала мирному населению[61].

Но и в последних работах заметны штампы прежних времен. Московский историк В. В. Кривенький в наши дни возражает против увековечивания памяти тамбовских и кронштадтских повстанцев, восклицая: «Не хотят ли нас таким образом подготовить к „ревизии“ целого ряда деяний, направленных против советской власти, к реальному пересмотру исторических событий и фактов давно свершившихся дней?»[62] (на деле же историческое познание не может исходить из завершенности изучения той или иной проблемы, тем более такой актуальной, как переосмысление всего советского опыта, до сих пор имеющего массу апологетов).