Красный, как жизнь

Богдана держалась нелюдимо, дичилась, но на молодых хлопцев украдкой поглядывала. А молодой хлопец – это такой предмет, что хохол он или москаль – да какая разница девичьему сердцу. Лишь бы пригож был и мил. Ну и все у него чтобы на месте было: руки, ноги и усы.

В тот год стоял ясный май.

Каштаны цвели снежным цветом, от которого кружилась голова. Львов оделся белым, подвенечным. Солнце, еще не жаркое, согревало сердце и душу. Хотелось радоваться и верить в счастье.

Богдана ехала на работу и не смотрела по сторонам.

Вдруг девушке показалось, что чей-то нескромный взгляд коснулся ее. Но не обернулась: ехала остановку за остановкой и уже у самого дома покосилась… и увидела карие глаза, русые волосы и улыбку – такую улыбку, что сердечко ее неизбалованное забилось с неизведанной еще силой, что она не заметила двери трамвая.

А надо сказать, у старого польского трамвая подножки высокие. Так ей захотелось глянуть в эти глаза еще разок, что девушка поскользнулась на ступеньках.

Пан Богдан руку дочери не подал – пусть сама выбирается.

Богдана рассадила коленку, но это были пустяки – она думала про карие глаза.

На следующий день Богдана села в трамвай, гадая, что будет.

День пролетел в тумане – укололась иголкой, плохо клала стежки и еле досидела. Она все считала, в какой трамвай садиться, но выбирать было нельзя – отец ждет.

Выйдя из ателье, села в первый подошедший. Долго не решалась красавица, но все же оглянулась – он стоял на задней площадке и улыбался ей.

Только ей, никому больше.

Да какая же это улыбка, что пробирает морозом?! Откуда она только взялась на ее голову!

Богдана испугалась и обрадовалась одновременно – и опять чуть не пропустила остановку. Она так много хотела сказать этим глазам – так важно ей было, чтобы он увидел, как она связана, как отец отчитал ее за опоздание, и пошла она за ним невольницей.

Когда пан Богдан не мог заметить, Богдана повернула голову – в окне отъезжавшего трамвая он смотрел на нее…

Прозвенел май, отгорел июнь, заколосился раскаленный июль. Сухая пыль поднималась от брусчатых тротуаров.

Трамвайчик полз с улицы-горы имени Первого Мая привидением в мареве, тренькнув колокольчиком, катился вниз, мимо нашего дома. Мы пили по два стакана газировки за копейку подряд, но было мало – жара палила лютая.

В тот день редкий гость заглянул к пану Богдану. Гость был сед, глаза его бегали, словно ожидая засады. Пан Богдан принял его в объятия. Расцеловались дважды – упаси Бог, чтоб троекратно, по-москальски…

Духота выгнала их из квартиры. Пан устроился с боевым товарищем на лавочке, которую поставил в своем закутке.

Поговорили, вспомнили, что ушло.

И тут невзначай гость спросил, как дочка. Пан Богдан поблагодарил – дивчина добрая, гарная, послушная. Живет по родительской воле в строгости. Скоро подойдет время выбирать ей мужа, «щирого» украинца, чтобы кровь в чистоте продолжить. Гость смутился и сказал:

– Тут такое дело, панэ Богдана, слушок меж моими хлопцами прошел.

– Что за слушок, панэ Андрию?

– Так вот, говорят, что Богдана твоя. Ну, вот уже зря сказал.

– Нет, говори, раз начал.

– Только не лютуй на меня, братэ, обидеть не хочу, но говорю как есть – правду.

– Та говори уже, – сказал пан Богдан, насупившись тучей.

– А то и говорят мои хлопцы, что Богдана твоя гуляет с москалем.

– Брешут, не может того быть! Глаз с нее не спускаю!

– Нет, не брешут, с москалем ходит. Видели ее.

– Когда?

– Да хоть и вчера на Высоком Замке гуляли.

– А какой москаль? – спросил пан Богдан, не дрогнув.

– А такой москаль, что и сказать противно: лейтенант, коммуняка, лярва его возьми, так еще и рожа смазливая. Артиллерист молодой, фамилия Иванов, из самой Москвы на нашу землю приполз, гадина.

– Спасибо, что сказал.

– Хочешь, друже, мои хлопцы ему личико попортят?

– Нет, панэ Андрию, это ни к чему, надо заразу под корень извести.

– Думаешь, его… в расход?

– Сам разберусь. – И пан Богдан ушел в дом, оставив гостя.

На слово пан Богдан не поверил, сам захотел убедиться.

На другой день, проводив дочь на трамвай, выждал и поехал к ателье. Пан Богдан умел сидеть в засаде. Нашел место, чтоб издалека следить, затаился. Ждать пришлось долго, но уж дождался. Около трех часов к ателье подошел лейтенантик в летней форме. Выскочила Богдана – и бросилась к нему.

Ничего не боялась любимая дочка, думала, отец далеко!

А он тут, в подворотне напротив – все видел.

Как целовала она москаля, как прижималась к нему всем телом, как обвила рукою его шею. Совсем стыд потеряла дочка…

Да и как ловко обманула!

Нашлось объяснение ее странным слезам, ее волнению, понял пан Богдан, зачем она стала по утрам расчесывать и распускать волосы и губы красить. Хотел запретить, так ведь мать упросила, чтобы дал дивчине глоточек воли.

Вот для кого прихорашивалась!

Вот она – воля дочкина, каким позором обернулась.

Предала родную кровь, с первым смазливым москалем предала!

Пан Богдан на месте хотел преподать урок ей, а москаля прогнать, да только понял, что без толку. По всему видно – крепко москаль опутал ее паутиной. Аж светится, как его целует.

Пан Богдан домой вернулся пешком.