Крейсерова соната

Они погрузились в капсулу, являвшую собой реактивную катапульту. Заняли горизонтальное положение как космонавты. Свиристели голосом Гагарина крикнул: "Поехали!.." - нажал кнопку, и катапульта рванула вверх с первой космической скоростью. Счастливчик видел, как от страшного давления расплылось и затрепетало подобно студню лицо Свиристели, как Модельер, еще секунду назад изящный, с утонченным лицом, стал похож на трясущуюся скифскую бабу. Счастливчик почти потерял сознание от перегрузок.

Они были на вершине монумента, в хрустальной, пронизанной солнцем голове, сквозь которую виднелась незамутненная лазурь, застыло внизу перламутровое облако, и в его разрывах сквозила земля с чуть заметными линиями дорог, крапинками и чешуйками поселков, рыжими и голубыми лесами дальнего Подмосковья.

- Отсюда вы станете видны не только земным континентам, но и всему мирозданию, - Свиристели обводил рукой хрустальную полость, приглашая Счастливчика любоваться невиданными красотами земли и неба.

От перенесенных перегрузок, от высоты, от разреженной атмосферы Счастливчик чувствовал головокружение. Ему было странно и сладостно находиться внутри собственной головы, узнавая из глубины хрустального черепа свои собственные черты: прозрачный лоб, надбровные дуги, выступавший нос, сжатые губы, узкий подбородок - все хрустальное, светоносное, пропускавшее лучи, с легчайшими радужными переливами, словно он находился на дне огромного графина, куда попадало солнце.

- "Я тот, кто сам в себе и кто себя объемлет…", - произнес он чей-то, быть может, шекспировский стих.

Головокружение продолжалось мгновение. Очнулся. Хрустальная голова была полна солнца. Свиристели протягивал ему грузинский серебряный рог с красным вином, предлагал выпить на высоте двенадцать тысяч метров над уровнем моря.

Плужников и Аня завершали свой день, сидя в кухоньке, под матерчатым абажуром. Она убрала в буфет помытые чашки, стряхнула с клеенки крошки. Плужников выложил на стол альбом, кисти, краски, налил в граненый стакан воды.

- Так и не знаю, кто ты, - сказала Аня, щуря свои зеленовато-серые глаза, наблюдая за тем, как он раскрывает альбом, готовясь приступить к рисованию, которым прежде никогда не занимался.

- Я и сам не знаю, кто я, - ответил Плужников, созерцая волшебную прозрачность воды в стакане.

- Откуда ты появился в Москве, на углу Остоженки, весь в ожогах и ранах?

- Не помню… Детство вспомнил… Маму и папу… Наш городок… Школьных учителей и товарищей… Девочку, которую полюбил в третьем классе… Проводы в училище помню… Золотой кораблик на шпиле… Хождение на паруснике по Финскому заливу… Помню базу, где служил, комнату в офицерском общежитии, сослуживцев-холостяков Вертицкого и Шкиранду. Гарнизонную красавицу, рыжеволосую Нинель, командира, отдававшего приказы в мегафон, лодку помню и мой акустический отсек, выход в море и зарю над сопками, а потом ничего не помню… Память ударяется о какую-то стену и отступает. Будто кто-то мне говорит: "Нельзя… Будет время, и вспомнишь…"

- Этот "кто-то" и мне говорит постоянно: "Это делай, а это не делай…" Когда тебя увидала, несчастного, на углу, сначала собиралась мимо пройти. Но кто-то сказал мне: "Стой… Помоги ему…" Когда помогла, пошла дальше и уже собиралась свернуть за угол, но кто-то сказал: "Оглянись…" Оглянулась, увидала тебя и вернулась. И так все время. Кто-то нянькой меня к тебе приставил, потому что ты как ребенок, краски себе купил, будешь цветочки-василечки раскрашивать…

- Когда мы были с тобой в Раю и летели над березами, там было много полян, на которые я мельком взглянул. Толком не рассмотрел, что там делалось. Теперь хочу вспомнить и нарисовать те поляны.

- Когда мы были с тобой в Раю и лежали в санях, ты меня обнимал. Чудная женщина пролетала над нами, протянула из неба розу и коснулась меня… До сих пор чувствую ее прикосновение… Вот здесь, - Аня раскрыла домашний халатик и показала живот. - Может быть, я зачала от тебя?

Плужников обнял ее, прижался лицом к ее животу, поцеловал, осторожно вдувая тихое тепло. Так нежно и осторожно дуют на свечу, и золотистое, окруженное голубым ободком пламя слабо колеблется.

- Отдыхай, - отпускал он ее в соседнюю комнату. - А я порисую.

Глубокая ночь. За окном ползет сырая холодная мгла, в которой желтеют фонари переулка, мечется случайный, залетевший огонь машины. Плужников чувствовал, как город, отягощенный пороками, погружается на дно, словно огромный корабль с бесчисленными пробоинами, в которые натекала темная глухая беда. Пробоины были огромными, как пещеры, и малыми, как прокол иглы, разрастались, разъедали защитные оболочки. В них валила жуткая тьма. Город наклонялся. Его башни, колокольни и шпили кренились, и он оседал, проваливался в пучину.