Кремлевская жена

А Саша своей подпрыгивающей походкой, выталкивающей его над толпой, двигался в сторону «Метрополя» и Большого театра, и я уж дернулась было за ним, но он вдруг сошел с тротуара на мостовую – не то высматривал что-то в потоке машин, не то хотел перебежать на ту сторону, к скверу имени Карла Маркса. Однако громкий упреждающий свисток постового милиционера вернул его на тротуар, и Саша пошел обратно, в мою сторону. «Да свидание тут у него, девушку он ищет», – ревниво подумала я и вдруг увидела его глаза… Взгляд этих серо-сливовых глаз, которые вчера в отделении милиции были трепетно-мягкими, как у оленя, теперь был прям и жесток, как клинок. И походка у Саши стала вдруг иной – твердой, определившейся, словно он принял решение. И я даже залюбовалась им – «своим» Сашей, юным, высоким и вдохновенным, как артист на сцене.

Но не только я заметила это резкое изменение в Саше, но и оперы тоже. Они сразу подтянулись к нему совсем вплотную и напружинились бицепсами под своими куртками, ожидая, наверно, что сейчас он вытащит из кармана бомбу или гранату и им нужно будет броситься на него за миг до взрыва.

Но как мог Саша в карманах своих узеньких, в обтяжку джинсов нести гранату? Этого не понимали ни оперы, ни я, и потому мы просто ждали. Так зрители замирают в цирке, когда высоко под куполом канатоходец пробует ногой канат.

Тем временем Саша с высоты своего роста выбрал свободный пятачок на площади – подальше от дощатой сцены и буквально в десяти шагах от меня. Здесь людская толпа, устремляясь к дверям метро, как раз делилась на два потока. Саша остановился на этом пятачке и огляделся, словно примериваясь к чему-то. И я буквально почувствовала, как подобрались животы у торчавших рядом с ним оперов. Да и у меня самой живот подвело, как у собаки, замершей в стойке…

Что он выкинет, мой вчерашний вечерний ангел и сегодняшний утренний обидчик? Неужели начнет швырять в толпу листовки? Но где они, эти листовки? Ведь у него ни портфеля, ни сумки.

Между тем какая-то тихая, удовлетворенная улыбка прошла по крупным Сашиным губам, и он сделал вдох, как перед прыжком в воду. А затем быстрым движением обеих рук вдруг стянул с себя синюю тенниску и оказался в черной спортивной безрукавке, на которой – спереди и сзади – было написано белой краской и крупными буквами:

СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!

Оперы опешили, и я поняла их состояние. Набрасываться на человека только за то, что он снял с себя тенниску и стоит в спортивной безрукавке, глупо. А что на этой безрукавке написан призыв, так сейчас по всей Москве стоят люди с плакатами черт-те какого содержания – даже требуют вернуть гражданство Солженицыну! И значит, нужно выяснить у начальства, является ли сегодня этот Сашин призыв антисоветской пропагандой…

А Саша тем временем стоял посреди толпы живым транспарантом – высокий, гордый, с ослепительной улыбкой на крупных губах и вызовом в откинутой голове и серо-сливовых глазах молодого оленя. И я вдруг ощутила – животом, грудью, ногами, – что хочу его, хочу безумно, хочу до обморока – только его! Только этого! Даже корни моих волос на голове ощутили озноб желания…

– Второй, второй! Это «Гроза»! – услышала я рядом с собой скороговорку одного из оперов в портативный «уоки-токи». – Западные корры подъехали. Он им, сука, назначил тут! Что делать?

Действительно, к тротуару уже стремительно подкатили «фольксваген» и «вольво», из них буквально на ходу выскочили четверо молодых иностранцев с фото– и кинокамерами в руках и тут же стали снимать Сашу и публику вокруг него. И теперь я поняла, кого высматривал Саша в потоке машин пару минут назад – не девушку, нет, а вот этих иностранцев. Несколько оперов кинулись к ним, пытаясь своими квадратными фигурами заслонить Сашу от объективов. Кого-то из корров якобы нечаянно стукнули сзади под колени так, что он выронил кинокамеру…

А Саша безмятежно стоял посреди площади Революции с надписью на груди:

СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!

И тут я услышала ответ «Второго»:

– «Гроза»! «Гроза»! Высылаем «неотложку» с санитарами. Будете брать его, как психа…

Господи! Сашу, моего оленя, моего ангела – в психушку! Уж я-то знаю наши психушки. Боже! Шокотерапия и аминазин внутривенно, да еще в таких дозах, что мозги превращаются в студень, и потом всю жизнь будешь только цветочками вышивать: «Ленин всегда живой!».