Кремлевский опекун

У него в сумке лежал добытый с большим трудом сигнальный номер «Комсомольца», где достаточно живо описывались первые дни суда и высказывались прогнозы по поводу его дальнейшего хода. Всю обратную дорогу Багрянский искренне недоумевал, откуда автор статьи знал, что, например, сказала судья, а что – прокурор, как при этом выглядел подсудимый и многие другие мелочи. Наверняка ему кто-то сливает информацию. Процесс-то закрытый. В редакции «Комсомольца» на такое ни за что бы не пошли! У них с информацией очень строго – как-никак это вопрос престижа. В том, что это так, Багрянский убедился, как только как бы ненароком позвонил редактору, с которым был в приятельских отношениях, чтобы выудить любую дополнительную информацию. Но натолкнулся на хорошо эшелонированную оборону, что подтверждало наихудшие опасения по поводу суда в крохотном российском городишке. Чтобы добыть злополучный номер газеты, он просто сторговался с милицейским охранником при входе в типографию на Пресне, и тот за двадцать баксов снял для него с ротации первый же экземпляр. Правда, просмотрев публикацию, Лев убедился, что затраченные усилия того стоили.

– Дела как сажа бела, – грустно заметил Родион. – Плохо дело. Парня не узнать...

– Что так?

– Дело – труба, – пояснил он. – Вы помните лицо парня? Не напрягайтесь, можете просто забыть. Когда я его увидел, у меня создалось впечатление, что по его еще совсем недавно приятному, фактурному лицу прошелся табун лошадей. От глаз – лишь тонюсенькие щелочки в фиолетовых фингалах. На лбу сразу три кровавых ссадины, густо кем-то «заштукатуренные» пудрой. На щеке огромная сиреневая опухоль. Парня били! Понимаете, Лев Владимирович! И судя по всему, лупили от души. Это же очевидно – сомнений на этот счет у меня нет никаких.

– Успокойся, Родион Николаевич. Это я понял. Что еще?

Глотнув воздуха, словно у него не хватило дыхания, Корниенко стал рассказывать. Из его слов выходило, что-то явно изменилось в атмосфере процесса. Даже судья Зуева при всей своей невозмутимости казалась чуточку растерянной. По едва заметным штрихам новоявленный заседатель заключил, что судья колеблется, сомневаясь, продолжать ли разбирательство в прежнем академическом русле. Казалось, Зуева как в засоренном лесу прощупывает каждый свой шаг, чтобы в любой момент зарезервировать за собой право на перемену позиции в свете, например новых поворотов в деле. Пару раз, ухватившись за слова прокурора, она стала дотошно и многозначительно уточнять сначала у него, а потом и у Сироткина, когда именно подсудимый познакомился с Настей Уфимцевой, имеются ли у них какие-нибудь старые семейные фотографии, не сохранились ли такие фотографии в архивах детских домов? Зуева еще раз вернулась к теме мотивации Добровольского при взятии на себя роли опекуна обоих детей, когда тот подбирал подопечных. Внимательно сопоставила их имена и даты рождения. При этих вроде бы безобидных вопросах прокурор Гришайло многозначительно и согласно кивал, чуть ли не давая понять Зуевой, что одобряет ее действия. «Валдайские любовники», так про себя Зуева стала именовать Сироткина и Уфимцеву, отвечали как на школьном уроке – заученно и безразлично. Больше всех разнервничался Добровольский, чуть ли не обрывая судью на каждом вопросе словами типа: «А вам какое дело до моих мыслей и мотиваций?» Зуева даже удивилась. Что так возбудило бывшего вояку? Вопросы самые естественные... Впрочем, ничего нового лично для ее понимания все эти уточнения, как и следовало ожидать, не дали. Однако ее непонятные присяжным, в том числе и его, Корниенко, потуги не находили в них ожидаемого отклика. Чего, мол, судья тянет волынку? И отчасти были правы, тем более что Галина Николаевна сама недопонимала до конца. Чего?